Хорошие знакомые

Алевтина задохнулась, остановилась, прислонилась к стене. Взгляд упал на растоптанные тапочки, серый, по пятки, халат. Варвара сказала: шикарная женщина. Разговор будет не на равных. И не раздумывая побежала обратно в палату.

— Куда же ты? — крикнула вслед Варвара Дмитриевна.

Но Алевтина только махнула рукой.

Ворвалась в палату, попросила у Анны Александровны ее парчовые танкетки, вытащила губную помаду из тумбочки, дрожащими руками кое-как подкрасила губы, оглянулась вокруг, нет ли еще чего-нибудь, чем можно украсить себя, выхватила на ходу из рук Ляли янтарные четки, выбежала в коридор.

В мужской подъезд идти через огромную столовую, через длинные коридоры мужского отделения, спуститься с четвертого этажа в раздевалку. И всю дорогу Алевтина бежала, прижав руки к сердцу, — нельзя остановить, так хоть заглушить отчаянный стук. И всю дорогу повторяла про себя, как она скажет: «Я вас не знаю и знать не хочу!»

В вестибюле было пусто. Старенький швейцар дремал у вешалки с халатами.

— Меня спрашивали? — крикнула Алевтина.

— Фамилие.

— Почем я знаю?

— Ваше фамилие, говорю, — рявкнул швейцар.

— Орлова.

— Женщина не дождалась, на такси приехала. Велела вам домой поскорее являться.

Алевтина села на скамейку. Надо собраться с мыслями. Что же произошло? Значит, эта дрянь, покуда тут сидела, одумалась, решила выманить ее из больницы, чтобы вести разговор втроем, чтобы Павлу и отступать некуда было. А может, просто издевается, хочет до инфаркта довести?

Это у них не выйдет.

Все, что было потом, как она вымолила у Варвары ватник ночного сторожа, и ее собственные валенки, и короткий халат, как покрыла голову газовой косыночкой, как Варвара заклинала ее вернуться к восьми часам, к профессорскому обходу, как напугала таксиста, выбежав на середину улицы, — на все это хватило десяти минут.

И, только очутившись в машине, она попыталась успокоиться, заставить себя обдумать предстоящий разговор. А в голову лезли всякие пустяки. В комнате, наверно, не убрано — пылища на три пальца, — девка сядет на край стула и будет делать вид, что боится до чего-нибудь дотронуться. Какая дурацкая голубая вывеска — «Тысяча мелочей». Почему тысяча, а не две или не двести? Круглое число? Посидели бы они в бухгалтерии, поняли бы, что круглых чисел нет. Все с углами, с занозами… У таксиста на переднем стекле — табличка: «Не курить». Черта с два она не будет курить!

Алевтина ткнулась в карман ватника — конечно, забыла папиросы! Полезла в халат Варвары — счастье какое: начатая пачка «Севера» и спички. Она закурила, посмотрела с вызовом на шофера, но он промолчал. Ай, беда какая! На халате оторвалась пуговица, видна розовая комбинация и коленка в толстом шерстяном чулке. Как же говорить с ними в таком виде? В ванной висит зеленый атласный халат. Открыть дверь, пробежать сперва в ванную… А валенки? Разуться и босиком? Глупости. Все глупости. Какая разница? Павлик скажет в лицо, что не любит, и при чем тут валенки? «Север» этот легкий, противный, будто и не курила… А ведь была когда-то жизнь! Потянешься к папиросной коробке, а он бежит, спичку зажигает…

Шофер свернул на Профсоюзную, вот он, новый дом без отметины. Алевтина вбежала на лестницу, захлопнула дверь лифта — какие же длинные эти секунды, — подняться на восьмой! Нажала на кнопку звонка и не отпускала, пока испуганный сосед не распахнул дверь.

— Тише, тише, может быть, он уснул.

— Кто уснул?

— У Павла сердечный спазм. Разве вам Света не сказала? Она хотела заехать перед спектаклем.

Алевтина уже мчалась в конец коридора, на цыпочках — в комнату, на колени — перед диваном.

— Павлик, что с тобой? Душно у нас, душно… Я сейчас форточку…

Какое спокойное у него лицо, бледное, небритое, а спокойное. Глаза открыты, милые глаза, уголками книзу, и руки сверх одеяла вытянуты вдоль тела, по-больничному. А вдруг это его последние минуты?

— Павлик, что же ты молчишь? Тебе плохо?

— Боюсь обрадоваться. Не велели волноваться.

— Значит, ты рад?

— Еще бы!

— А я думала — всё. Два года думала.

Павел повернулся, посмотрел на нее. И такое несчастное, измученное стало у него лицо, что впору самой просить прощения. А за что? За то, что ему плохо?

— Ничего ты не понимаешь, ничего не замечаешь, — сказал он. — Помнишь, как в Минеральных? Я тогда прямо разволновался…

Неужели и он помнит? Это ж было еще в октябре. Они сидели на вокзале в Минеральных, и в окна светило жаркое, будто июльское, солнце, и на буфетной стойке всеми цветами радуги играли бокалы и вазы, и на минутку она позабыла, что в Москве все начнется сначала. За соседним столиком седоватый полковник все поглядывал на нее, можно сказать, совсем нахально засматривал в глаза. Интересно, что он думал? Сколько ей лет можно дать? Конечно, не догадался. Она тогда поправила шляпу — вязаный беретик с помпоном, — стрельнула глазами. А Павлик пересел и загородил этого полковника. Будто бы ему солнце в глаза. Она еще подумала — нарочно он пересел или правда солнце мешает? А вот оно что означало — разволновался. Значит, любит? Любит…