Хорошие знакомые

Будто вдруг запел с чужого голоса,Кто б сказал, что стану я таким?На твои накрашенные волосыПроменял кумачные платки.

Прокофьев сболтнул однажды, что в Москве есть у Коли одна знакомая. Недоступная женщина, снежная королева…

Нет, Лухманов не сухарь. Только спорить бесполезно. Болтливые мои приятели не дадут и рта раскрыть.

— Ну хорошо. Я — сухарь, — самодовольно повторил Лухманов. — А кто ты? Карманный Мефистофель? За иронией скрывается банальнейший тип! Тебя радуют березки, эта девчонка, — он показал на меня, — ты называешь ее «розовый террор» — цитата из Поля Морана, обожаешь сверхмодное оформление старомодных книг. Без заглавных литер с заголовками вдоль страницы!

Меня забавляло, что друзья-враги под видом яростных нападок говорили друг другу комплименты. Прокофьеву так же нравилось быть Мефистофелем, как Лухманову — сухарем. Немолодой человек, уже седой и лысый, он считал себя неудачником, отводил душу в ядовитых наблюдениях, радовался, когда их ценили. Чтобы скрыть свое удовольствие, он заговорил о другом:

— Покуда мы занимаемся взаимными характеристиками и любуемся березками, в издательстве работает комиссия по чистке. Копают наши личные дела, может, запрашивают соседей по квартире.

— Людей надо судить по работе, — мрачно сказал Лухманов.

— Свежая и оригинальная мысль. Давай сообщим председателю комиссии по чистке? Пошлем телеграмму…

— Прописи надо повторять.

— Но не применять. А то придется разогнать все издательство. Это же сборище маньяков! Главный помешался на том, что все должны писать пьесы. Все! Кинооператоры, театроведы, издательские курьеры. Дело, говорит, нехитрое: слева пишется, кто говорит, справа — что говорит…

— А бухгалтер зажимает гонорар, — вставила наконец слово и я. — Каждую субботу у кассы выстраивается очередь, а он: «Приходите через неделю…»

— Садист, — вздохнул Прокофьев.

— А может, просто хозяйственник? — сказал Лухманов. — Стоит на государственной точке зрения. За неделю издательские деньги лишний раз обернутся.

— Очень ты ортодоксален, Коля, — пробормотал Прокофьев, — не пойму, почему не в партии.

— Биография не позволяет.

— Есть темные пятна?

— Нет светлых поступков.

— Рыцарский ответ. Постойте-ка, постойте… — Прокофьев даже приподнялся со стула. — Кажется, к к нашему столу подсаживают Лыневу. Видите, Анна Алексеевна показывает ей место…

— А кто она, эта Лынева? — спросила я.

Прокофьев всегда знал все.

— Выдвиженка из типографии. Больше месяца работает в отделе писем. Теперь ее выбрали членом комиссии по чистке.

Лынева уселась за наш столик с видом счастливого ожидания, с каким только очень маленькие дети смотрят на театральный занавес. Белобрысая, дюжая, от плечей до пяток ровная, как колода, в вязаной кофте и рябеньких длинных мужских носках, некрасивая до уныния.

Казалось, она ждет от нас чуда. Стало неловко, мы замолчали. Она по-своему поняла наше смущение, протянула дощечкой руку над тарелками с супом, поздоровалась со всеми по очереди и сказала:

— Тоня.

Когда замешательство рассеялось, Лухманов круто повернул разговор, стал рассказывать о мясокомбинате, где недавно побывал:

— Все там устроено по последнему слову техники. Коров убивают на пятом этаже. Оглушают сразу, и черная кровь аккуратно льется в ведра. Свиней приканчивают ударом механического ножа в сердце. Умирая, они долго визжат. Чистота на заводе необыкновенная. В самом грязном кишечном цехе никакого запаха. Струи воды. Стены заклеены плакатами и лозунгами, но ни одного слова не разобрать. Все смыто.

Такие рассказы мы с Прокофьевым слушали с почтительным вниманием. Шел тридцатый год. Еще не был построен Сталинградский тракторный, еще незыблемо стоял у Пречистенских ворот грузный золотоглавый храм Христа Спасителя, еще кино было немое, Москва — в хибарах и особнячках, и Коля Дементьев писал про трехэтажное здание Оргметалла на Каланчевской площади:

На всю эту бестолочь, скуку и грохотДомов не его поколеньяОно загляделось и думает: «Плохо!» —И ждет коренных изменений.

Мы верили тогда, что коренные изменения произойдут в два счета, верили в «русский размах и американскую деловитость», верили, что индустриализация может решить все вопросы.

Тоня застенчиво морщилась, слушая Лухманова, и, когда он замолчал, сказала:

— Как же они мучаются там по последнему слову техники! А ведь у свиней глаза голубые…

— Не может быть! — удивился Прокофьев.

— Небесно-голубые. У нашего соседа было пять свиней, и у всех голубые глаза.

Принесли котлеты. Разговор снова оборвался. Тоня сидела в углу, я передала ей тарелку. Она недоверчиво посмотрела на меня и спросила:

— Какая разница между этикой и этикетом?

Лухманов не дал мне ответить.