Хороший человек

— Один из ваших музыкантов, говорят, был очень искусен и добрался до самой русской земли; вы ничего о нем не слышали, барышня?

— Как же не слыхать? У нас о нем всякий слыхал; старый учитель и еще один наш старый сосед эту историю — хоть с тех пор уж сто лет прошло — очень хорошо знают, и от них я не раз слыхала об этом случае.

— Не расскажете ли вы его мне?

— Почему ж не рассказать; только так, как учитель, я не умею говорить.

— Рассказывайте, как хотите, нам ведь все равно понравится, — заметил Гаек.

— Музыкант этот был некий Йозеф Павел и, говорят, уже малым ребенком, когда он пас коров, хорошо играл и научился этому самоучкой. Однажды вместе с другими он играл в Опочне перед князем, и тому так понравился Павел, что он велел обучать его за свой счет музыке. В то время разразилась Семилетняя война с пруссаками, и прусское войско вторглось в Чехию. Тогда-то, не знаю, как это случилось, только Павел попал в плен, и пруссаки заперли его в Броумовском монастыре. Он же, говорят, был парень ловкий, сбежал от них из этого монастыря и в одной рубашке добрался через горы до самой Опочны, где его спрятали в княжеском замке. Потом князь отправил его в Прагу в такую школу, где его научили понимать все инструменты. Был он, говорят, очень способным именно к этому. Слава о той школе разнеслась далеко, и императрица земли русской — ее будто б попросту звали Катериной — тоже услыхала о ней и пожелала у себя завести такую же. Она написала в Прагу, чтоб ей прислали ученого музыканта, который смог бы устроить школу, и опоченский князь приказал послать Павла. Ну, его и отправили. Говорят, там он очень хорошо жил, заработал много денег, стал важным барином и взял жену из благородных. Жили они будто в большом красивом городе, который называется Москва. Много лет спустя, когда была война с Бонапартом, проходили нашим краем русские войска. Два молодых русских офицера зашли в Скалице и все спрашивали, где находится Яшена. Но никто их не понимал, пока они не попали к бургомистру и тот догадался, что они спрашивают Есенице, и что это сыновья Йозефа Павла. Они справились о друзьях отца, и бургомистр написал им название нашей деревни. Тогда был еще жив Иржи Павел, брат Йозефа. Бургомистр написал им и его имя. Им хотелось заглянуть в Есенице, но войска проходили мимо, и молодые офицеры не могли задержаться. Бургомистр обо всем рассказал Иржи Павлу и посоветовал написать брату, но тот не захотел. Спустя долгое время к нему пришло письмо из русской земли от брата, который писал, что оба сына пали в битве под Парижем, но что они успели ему написать, что были в Скалице, и обо всем, что узнали от бургомистра. И Павел писал брату, что пошлет ему несколько тысяч золотых, чтоб тот разделил их между своими детьми, а чтоб Иржи наверняка получил деньги, он пошлет их по почте. Хотя Иржи жил неплохо, но деньги эти пригодились бы ему, так как у него было много детей. Ждал он, ждал, но посылка не приходила; он ходил справляться — ему сказали, что никто ни о чем не знает; так это и тянулось, пока ему не надоело. Писать брату он не хотел, считая, что письмо его все равно не дойдет, и так с тех пор о Павле никто ничего не слыхал, а денег Иржи так и не получил. Он всегда говорил, что брат наверняка послал деньги, но их кто-нибудь присвоил, и никто не мог поколебать его в этом мнении. Впрочем, из нашей деревни много еще музыкантов разбрелось по свету, но ни у одного нет ни такого таланта, как у Павла, ни его счастья, — закончила Мадла.

— Для счастья законов нет, — добавил Гаек.

За такими разговорами дорога бежала да бежала назад. У Иглавы Мадла увидела опять новые костюмы, а Стрнад и Стеглик восхищались иглавским майданом. Гаек объяснил им, что в городе это называется площадью. За Иглавой началась Моравия, и снова было чему удивляться: то красивому городу, то живописной деревне, то полю, вспаханному по-иному, и снова различным костюмам, которые Мадле очень нравились. Она удивлялась, встречая костюмы, похожие на чешские. Но больше всего ее забавляло то, что, куда бы они не приезжали, люди их хорошо понимали.

— Они, правда, плохо говорят по-чешски, но их все же можно понять, — говорила она, услыхав впервые моравскую речь. Гаек объяснил ей, что это не чешский, а моравский язык, но что это почти одно и то же, потому что чехи и моравы — одного корня. Гаек понабрался знаний о различных вещах, о которых обычно возчики, всю жизнь бредущие за своими возами и ни о чем не думающие, кроме своего груза, коней и возов, не имеют и понятия. Гаек в дороге любил поговорить с прохожими людьми, расспрашивал о том, о сем, в корчме охотно беседовал с местными жителями, читал газеты, если они ему попадались в руки. Край этот он знал вдоль всей дороги из Чехии в Вену, знал и народ. Речь его была не грубой, не суровой, он умел вежливо обращаться со всеми, что было только естественным следствием его образа мыслей и доброго сердца.