Хоспис

На океан хотел я. Пешком бы ушел. Ну пусть бы меня в тундре вьюгой замело. Замерзать, я слыхал, сладко. Тихо так засыпаешь, покойно. Окунаешься в счастье. В чудо. Смерть, она что, чудо, бать? Только не ври мне! Только, слышишь, не ври! Я боли боюсь. Ужасно, слышишь, боли боюсь. Все готов отдать, только бы – без боли уходить. Сколько я боли людям причинил! Неужели меня – отсюда – с болью – туда – будут уводить? А? Скажи, скажи правду!

Время будто срезали, и срез этот оказался белый, тусклый. Ледяной. Спил ледяного сизого дерева. Изморозью сверкает. Круги расходятся. Росло время, а его спилили, и вот, заглядывай в распил, как в зеркало: себя увидишь, а может, за своей спиной кого чужого. Страшного, черного, и зубы скалит. Здесь все навек осужденные не улыбались, а скалили зубы. Странные улыбки были. И странно говорили: тык, пык. Очень отрывисто. Будто и так друг друга понимали: с полуслова, с выдоха и вдоха.

Дорога уходила вдаль, ее на прогулках я видел сквозь решетку, через спиралью наверченную колючку. Океан, там, за снегами! Что такое пространство? Его человек преодолеет. Пройдет, пролетит. А время? С ним сложнее. Время это веер, и это надлежит развернуть, если хочешь им обмахнуться, от жары помирая. Снега, льда и ветра, а мне жарко. За колючкой время текло по-другому. Иначе. Нам разрешали слушать радио. Мы навостряли уши. Там, далеко, люди воевали в красивых южных горах; шли на перемирие; подавляли революции; меняли одни деньги на другие; и по-прежнему, как всегда, обманывали, предавали, воровали друг у друга и убивали друг друга. Люди мало менялись, но они кичились тем, что ловко меняют время. Думаю, они просто воровали время у самих себя; подгоняли его, краденое, по своей фигуре, подшивали рукава и подол, приметывали пухлый теплый воротник, смотрелись в зеркало: эх, хороши мы, хороши! Время-то, нам как раз, впору! А время-то траченное молью, ветхое, гнилое; такое – только на свалку. И сжечь. А в нем, в старье, еще щеголяют.

Дорога на океан обворачивала меня белой шубой. Затягивала шею белым шарфом. Душила. Эта дорога вдаль была моя душа. Бать, она и сейчас моя душа, эта белая дорога, скорбный северный путь. Я воображал себе океан. Огромность его изумляла. Я становился рядом с волнами, там, где берег обрывался в воду и лед, и раздувал ноздри, глубоко вдыхая прибой. Я бы столько сделал на этом берегу! Север, он ждет людские руки. Возвести дома! Нефтяные вышки! Баню срубить и париться! Построить доки, и корабли со стапелей на воду спускать! А рыба, столько в океане рыбы! Ловить, ловить и солить, ловить и закатывать в банки, и сушить, и потрошить, и добывать икру, и варить уху, просто свежую уху в котелке, а огонь развести тут же, между скал, на круглой соленой гальке. Почему я хотел трудиться? Я совсем извелся от безделья. От безделья, бать, тоже можно сдохнуть. Причем очень быстро. Быстрее, чем от каторжного труда.

И мне там, в тюрьме, – мне, вору и бездельнику, – труд казался такой, знаешь, отдушиной. Смыслом жизни. А так она проходила бессмысленно; отняли жажду ее, и ничего не хотелось. Ни жить, ни умирать. А просто сидеть, уставиться в стену и не шевелиться.

Я так и делал.

Мужики там часто заболевали чахоткой. Там все стены были, видать, усеяны палочками Коха. Они вдыхали туберкулез, потом падали, потом жар, кашель, тюремный лазарет, и потом нам никто ничего не говорил, но сарафанное радио в тюряге работало, и мы узнавали: Петька из двадцатой камеры помер, кровь горлом пошла. Кровь горлом, это значит, легкое порвалось. Я хотел заболеть. Это было бы прекраснее всего, так я думал тогда. Заразился, пометался немного на койке, и кирдык! И положат тебя в снеговое одеяло, крепко завернут. Да только тебе будет уж все равно.

Нет, не ловил я губами эту проклятую палочку Коха. Не давалась она мне. Иммунитет, видать, крепкий был у меня. И тут вдруг такое! Не могу объяснить. Себе не верил. И людям не верил. Думал, розыгрыш. Пришли ко мне однажды утром и в кабинет тюремного начальника вызывают. Иду, топочу по коридору, руки за спиной в наручниках. Привели. Гляжу в лицо начальнику. Он глядит на меня. Сначала долго молчит, а потом говорит: тебе вышло помилование. Подписано вот кем, и на потолок пальцем показывает. О том, что ты на свободу выйдешь, никто не должен знать. Мы тебя из списков вычеркнем. Причину твоего исчезновения я тебе, говорит, не скажу, и не пытайся выспросить. И того, кто тебя под помилование подвел, тоже не назову. Нет тебя здесь и не было. Собирайся!

Я стоял, как оплеванный. А вы мне в спину не выстрелите, спросил, когда я буду от вас уходить? Начальник помрачнел. Не выстрелим, выдыхает, да ты не уходить будешь, а тебя увезут. В автозак погрузят и до самого города домчат. До вокзала. А деньги, глупо спросил я. Денег мы тебе на дорогу дадим, мудро ответил начальник.