Хозяева прогоняют гостей

Ух, и задать бы жару жирному, рыжему ходячему усатому безобразию, что примостилось на солнышке, да нельзя: не разрешает хозяйка. Да и тьфу на него, мы из тех, из гордых, которые с цепочкой ходят, навроде глейновского Ставроя, нам эти коты – что грязь под лапами. Не этого, так другого приголубим, чтоб место свое знал!

– Бурка, проказник, где репьев нацеплял?

Пес валится на спину, подставляя репьистое брюхо ласковому – наконец-то! – солнцу, шутливо отбивается лапами. Эх, жизнь собачья! Кто тебя плохой назвал? Мясо – каждый день; бывает, и сырое перепадет, спасибо хозяевам. Скорей бы Старший вернулся: что-то будет сегодня на ужин?

– Весь в репьях!

Смеется девушка, полощет ветер синее, под цвет глаз, шелковое платье, разметывает ржаные волосы, от которых, кажется, так и пахнет – теплым, свежим хлебом. Глаза… ничего не помнят глаза. Хотя, почему: помнят снег, который белый и искрится, как сережки названой матери ее, Лансеи; помнят запах хлеба и наваристой похлебки из лосятины: Харст умудрялся где-то находить силы, чтобы в самый трескучий мороз петлять по лесу за ветвисторогим красавцем, и тут уж не до ядов: один выстрел – один лось. И подранков лучше не оставлять, себе же боком выйдет. Хитра, ох и хитра же охотничья наука, и ошибка здесь жизни может стоить, и хорошо, если тебе одному, а ну как семья без кормильца останется?

Харст не хотел думать, что будет, когда его срок и впрямь подойдет к концу. Есть арбалет – хорошо, есть верный глаз и твердая рука – и того лучше. Одна лишь Лансея видела, как он с замиранием сердца следил за движениями рук Риаленн, когда она натирала смолистой ветошью старое оружие: не парень! не мальчик! тот бы уже и тетиву натянул, и уж, конечно, пару раз тайком выбежал в поле – меткость свою на коршунах проверить. А Ри, она девушка: какие там арбалеты! Что ж, видно, судьба такая. Еще хорошо, что жрецы ее от колдовства отучили. Грамоту выдали, все честь по чести, староста Глейн теперь масленый ходит, заказами сыплет: не то перед властью провинился, не то куш где-то урвал – в месяц не проесть. Вот и мотыляется Харст по Карфальскому лесу, стрелы изводит да ловушки в корнях скрадывает. Что ж, время не изменило глейновских привычек: платит, как всегда, в срок, а значит – жизнь идет своим чередом, и весна по-прежнему хороша своими серебряными ручьями и солнцами пушистых первоцветов. Под такую погодку и тетива крепче, и стрела тоньше и прочней, и пахнет в лесу так, что и не описать – вот это жизнь! Не за зверем уже ходишь, а сам бегаешь по тропам, ловишь солнце в сеть зрачков – не уйдешь, не спрячешься!

Да, вот это жизнь!

Калитка приоткрылась со скрипом; Риаленн вздрогнула: петли были заботливо смазаны жиром, значит, кто-то должен был всем своим весом налечь на резную створку. Бурка заскулил, сполз с крыльца и задом убрался в смородинник. Она вскочила, но тут же ее ноги подкосились.

– Отец! – закричала она. – Харст! Ха-арст!!!

Ланс состарилась за эти два часа на десять лет.

Он выжил. Выжил только благодаря стараниям жены и дочери. Хотя, пожалуй, будь он в сознании, поправил бы: Жены. И – Дочери. Потому что… потому. Риаленн не отворачивалась, только бледнела, когда охотник стонал сквозь забытье на столе, пока они с Лансеей обмывали его страшные раны. Она стискивала зубы, но пара предательских слезинок все-таки выпала на зачищенный до блеска стол. Наконец, они закончили бинтовать буквально истрепанное тело Харста, и кровь как будто остановилась, и тогда Ланс непривычно тяжело опустилась на стул.

– Ри, беги к Глейну, пусть пошлет в город за докторами…

Староста понял не с первого раза, но действовать начал быстро и толково. Заметались по дому служанки, захлопали двери, обиженно заржал вороной жеребец, разлетелась грязь со снегом под тонкими бабками, и черный вихрь вырвался из Роглака, направляясь по дороге в Утрант, город торговцев, воров и самых умелых врачевателей, где, как надеялась Лансея, должны были сыскаться те, кому Харст некогда сделал добро.

Глейн сам пришел в дом охотника вместе с Риаленн. Долго стоял, вглядываясь в лицо Харста. На чай не остался. Уходя, сказал:

– Пусть он выживет. Пожалуйста, Ланс. Спасите его.

Утрант находился в полутора днях конной езды от Роглака; доктора следовало ждать не раньше, чем через трое суток. Лансея осталась на ночь с мужем, в гостиной, Риаленн же с ног валилась от усталости и переживаний, а потому ушла к себе в комнату даже раньше, чем обычно. Но, ложась спать, она, сама не зная зачем, зажгла большую свечу на столе.

Сон навалился удушьем. Она бежала, бежала, спасалась, спасала других, но поток мокрого холодного ветра стянул ее в горящую желтыми огнями бездну, и пастуший кнут обрушился на беззащитное тело, и горящий хворост вдруг забился в лихорадке, обвивая чужие ноги, и крик демонического тембра разорвал туман спасительного покоя, обнажив иссохшие руки-ветви, обнявшие человеческое тело… кровь на сучьях, кровь на руках…

Она не сразу осознала, что кричит во сне.