Хозяин Спиртоносной тропы

— Долго объяснять не буду, скажу, что у нас с тобой ничего не будет. Ищи вон какого другого мужика, а ко мне не приставай.

И вышел, прикрыв дверь. Опять присел на чурку, хотел докурить табак. Глядь — а в ворота Анна спешит. Прибежала домой: «Рукавицы забыла!» Лицо красное, взволнованное. Увидела Егора, успокоилась. К ним вышла Валентина. Нисколько не обижаясь, улыбнулась, для себя заключила: «Понимаю. А говорила даром не надо!»

Немногословен при разговорах Егор. Скажет несколько слов и молчит. Голову слегка наклонит набок, прищурит глаза, будто о чем-то думает. А может, так оно и происходит. Ему есть, что вспомнить и над чем поразмыслить. Жизнь к закату клонится, скоро шестьдесят лет будет, а он один: ни кола, ни двора, ни жены, ни детей. Нет, дети есть, только не знает, где они. Возможно, от этого и думы его такие. И только в редкие часы влияния алкоголя пробивается душа из потемок. Хочет Егор высказаться, поведать о наболевшем, что к старости подошел к финишу с таким незавидным результатом. А открыться-го, кроме Кузьки, некому.

Сидят за столом старый да малый, в карты перекидываются. Егор отпивает по небольшому глоточку настоявшейся, сладковатой бражки: хороша! Сердцу приятно, на душе спокойно, нервы расслаблены. Предлагал немного выпить Кузьке, но тот отказался. «Ну, да не беда, значит, будет с парня толк, не утопит свою жизнь в хмельном угаре!» — думает Егор, морщит лоб, тусуя колоду, собираясь сыграть с ним еще партию.

— Помнишь ли, дядька Егор, что ты мне там, в зимовье на Каратавке говорил? — чувствуя момент, спросил Кузя.

Много времени прошло с того дня, но все не получалось задать этот вопрос: сначала Егор был слишком слаб, не до того. Потом за делами запамятовал. Когда вспомнил, боялся, что рассердится.

— Помню, — глухо отозвался Егор, пронзив его таким взглядом, что Кузьке стало не по себе. — А ты кому-нибудь рассказывал об этом?

— Нет, что ты! Спаси Христос! Как можно? — поспешно перекрестился он. — Никому.

— А кто-то выпытывал?

— Никто, — и спохватился: — Нет, Назар просил, чтобы я выведал у тебя перед смертью, что и где есть. Все одно, говорит, помрет, никому не достанется. Но я не сказал ему.

— Понятно, — усмехнулся Егор. — Что ж, Назарка — хмырь еще тот, я об этом всегда догадывался.

— Я думал… что вы друзья.

— Дружба дружбе рознь. Хоть он и хват парень, все в руках кипит и мозгами не дурак, но понимаешь, есть в нем такая ниточка, которая в самый худой момент может порваться. Не верил я ему с самого начала, хоть уже пять сезонов на сплаве работаем. А оно вишь как — и правду думал. Человек еще не помер, а сапоги уж поделили. Вот как после этого верить людям?

Егор потянулся к бражке, выпил, покачал головой, продолжил:

— Вижу, многое ты у меня расспросить хочешь. Желаешь знать, что у меня там, на скале в ведре скрыто, — усмехнулся, немного помолчал, опять просверлил взглядом. — Эх, Кузька, не надо бы тебе знать всего, да без того никак! Худо это все, когда-нибудь все равно боком вылезет.

— Почему? Что вылезет?

— Все, что за мою жизнь грешную пережито.

Какое-то время молчал, глядя в окно на снежную пургу, потом поднял кружку:

— Давай-ка лучше твово тятьку помянем. Хороший был мужик твой тятька, большой души человек: безгрешник. Царствие ему Небесное!

У Кузьки на глазах слезы, но силится казаться спокойным: хочет быть в глазах Егора мужиком. Чтобы заглушить боль, попытался отвлечься разговорами:

— Почему безгрешник? Старики говорят, что человек не может быть без греха. Вон, тетка Порунья мне об этом сколь раз глаголила, бабка Варвара Лугина, дед Мирон Татаринцев. Даже Стюра, и та вроде как умалишенная, а наставляет на путь истинный. У каждого есть грехи: кто-то когда-то украл, ругался или еще там что-нибудь делал. Так же и тятя мой, что, у него за душой так уж ничего и не было?

— Я тебе не про тот грех говорю, что глиняный горшок у соседки с забора без ее спроса спер.

— А про какой? — удивился Кузька.

— Про старательский. Какой среди таежного люда есть: убийство себе подобного. Это и есть самый тяжкий грех, который нельзя никакими страданиями стереть из памяти и души телесной. А остальные — замаливаются. Не было у Ефимки убийства, точно знаю, — угрюмо покачал головой Егор, глядя на иконы в углу, троекратно перекрестился.

— А у кого ж тогда… — после длительного молчания спросил Кузька, и еще с опаской: — А у тебя?..

— Что у тебя? — будто очнулся Егор, глядя на него хмельными глазами.

— Был ли у тебя в тайге телесный грех?

Тот опустил голову, прищурил взгляд, посмотрел на него искоса так, будто хотел увидеть, что у него в голове:

— Это с какой стороны посмотреть. Бывает такое, что без этого никак не обойтись: либо ты, либо тебя. Третьего не дано.

Для Кузьки его слова — будто снег за шиворот. Еще недопонимая смысл сказанного, поежился, как рябчик в морозный день. В голове замелькали страшные мысли: неужели Егор когда-то убивал человека? Как это могло быть? И вообще, как это происходит? Ведь это так страшно — своими руками лишить жизни другого!

Егор, будто читая его мысли, согласно кивнул: