Хранитель древностей

- Садитесь, - предложил хозяин твердо, суховато, но приветливо. - Вот снимите это притиранье и садитесь.

Я посмотрел на хозяина дома: у него было белое лицо, ясные, медлительные, пристальные глаза с темными подглазьями. Но в общем-то преобладало в нем что-то округленное, спокойное.

- Ну, узнали друг друга? - спросил нас директор. Я бы, конечно, не узнал его, тот был совсем другой: затаенный, взрывчатый, взметанный. Вообще в том преобладал острый угол, в этом же все образовывали мягкие, закругленные линии, овалы.

- А я вот сразу узнал, - сказал хозяин. - Вы молодец, хорошо выглядите.

Не выглядел я хорошо. Попросту очень скверно выглядел. Я тогда переживал очень неровное, нервное, болезненное время. Сразу сказывалось все: долгая отвычка от общества, никудышные нервы, непонимание многого такого, что другим уже было совершенно ясно. В жизнь я врастал трудно, медленно, делал глупости, досаждал себе и другим. Началась тяжелая, бесплодная, бесконечная история, где все было обречено с самого начала, а я все не мог ничего придумать. В общем, за год свободы я потерял килограмма четыре.

- Молодцом, молодцом вы выглядите, - похвалил меня хозяин. - Посвежел, порозовел, помолодел, успокоился! Что, давно оттуда? - подмигнул он мне. Я ответил, что давно, да не оттуда, в последнее время меня забросило совсем к черту на кулички - к самым берегам Америки.

- А-а! - кивнул он головой. - Понимаю, понимаю! (Во время этого разговора вдруг в дверях появилась опять та же женщина, и между ней и хозяином произошел почти молниеносный немой разговор, обмен какими-то мелкими жестами, кивками. Женщина убежала и зазвенела посудой в соседней комнате.) Да, да... много, значит, вам пришлось пережить, - продолжал хозяин, - много! А я уж пятый год как здесь. Вот видите, комнату получил, пенсия хорошая идет - вот он помог! Спасибо! - Он кивнул на директора. - В общем, живу по-стариковски.

- Мемуары пишет, - подмигнул директор.

- А как же? - строго улыбнулся хозяин. - Должен же я сказать слово молодому поколению. А вы как, все по-прежнему?

Я сказал, что нет, не выходит по-прежнему, и сейчас же осекся. Но он смотрел на меня такими ясными, пристальными глазами, так улыбался, что я неожиданно окончил:

- В жизнь вот не войду.

- Ага! - кивнул он серьезно. - Душа чего-то не понимает и не принимает, правда? Оторвалась она у вас там, вот и мечется по телу.

- Да, - сказал я, - пожалуй, так. Не оторвалась, а...

- Ну, что ж, - развел он руками, - это хорошо, душа по своей природе христианка - сказал Тертуллиан.

От неожиданности я чуть не поперхнулся. А он посмотрел на меня и сказал без улыбки:

- Но вы до этого еще не дошли, кажется?

- До чего - до этого? - пробормотал я.

- А вот до познания истины. - Он встал. - До познания того, что раз ни одна наука и ни одна философская система никогда не может ни решить, ни помирить нас с вопросом вопросов, то есть со смертью, то все оно пустое сопряженье слов, декламация и агитация. И стоит человек таким же голым и несчастным, как и был полмиллиона лет тому назад. Только вместо дубины у него атом.

- Здорово, - сказал я. - Очень здорово!

- Да нет, поговори, поговори с ним, - засмеялся директор, - он тебе все расскажет. Наука не разрешила, а у него и смерть, и жизнь - все вот тут, в ладошке.

- Вот видите: он смеется, - кивнул головой Мирошников. - А потому смеется, что сказать-то ему нечего. Ну, объясни мне, пожалуйста, ты, слепой, упрямый человек, как твоя наука решила вопрос о смысле существования. Вопрос о смерти. Только без трескучих слов, так, по-человечески.

Директор пожал плечами.

- А чего же тут решать. Поживем-поживем - и в ящик!

- А зачем так?

- Да другим надо место освобождать. Ничего умнее не придумаешь. Ну а религия как твоя решает?

- А религии решать нечего, она всегда знала, что смерть - фикция, это чисто человеческое трехмерное представление. Вверху-то ее нет, как нет и времени и, значит, всего преходящего. И для тех, кто умеет смотреть наверх, ее тоже нет. Понимаешь? Но это хоть и просто, а не всем дано. Не посмотреть свинье на небо, - говорит твой дед.

Я поглядел на директора. Он смотрел на меня, откровенно и широко улыбаясь, его забавляло мое недоумение.

- А что вы на него глядите? - сказал хозяин. - На него глядеть нечего, он не был ни в моей, ни в вашей шкуре. Ему не понять.

- Нет, - сказал директор. - И в худшей шкуре был, а не пойму, потому что никогда никаким богам не молился и даже когда верил в кое-какого Бога, то и тогда лоб перед ним расшибал не больно. Знал меру.

- Вот, - сказал хозяин, - вот и в этом дело. Ты не расшибал. Знал меру! Душа у него не воспринимающая, как вот это стекло. Все солнце проходит через него, а оно холодное. Нечем его стеклу задержать, оставить хоть частицу от солнца себе. Стеклянная душа у тебя, Степан.