Христианство и страх

Мы видели, как милость Божия, особенно у Кальвина, омрачилась страшным учением об осуждении на вечные муки. Лютер и Цвингли вырвали часть губительного жала, создав доктрину о предопределении[834]

(оно для них значило примерно то же самое, что для Кальвина – отверженность). Лютер выстроил учение о «скрытом Боге», о крещении и о спасительной силе принятия Христа и Его слова через любовь. Цвингли устранил предрассудки в понимании божественной благодати и учил тому, что Бог милостив даже к благочестивым язычникам и некрещеным детям. Кальвин гораздо сильней уповал на ужасы предопределения и тем усилил угрозу страха до невероятных масштабов – и оставалось лишь вытеснять этот страх через непрерывное предание себя Богу. Вытеснение страха стало для него поистине биологической необходимостью, которая для него и ему подобных была высшей обязанностью и привилегией, в то время как другие, не имевшие для страха подобных причин, воспринимали и на сегодняшний день воспринимают его учение как невыносимое бремя и тяжелейшую ношу.

Доктрина о том, что спасение зависит от одной только веры, глубока и, при правильном понимании, верна с точки зрения теории страха. Но она таит и смертельные опасности. Неврозы навязчивых состояний с легкостью исказили идею веры. Изначально призванная стать единым целым из любящей веры и верящей любви, она трансформировалась в интеллектуализированную структуру, притязавшую на монополию ортодоксии. Такая система могла обуздать страх только там, где личность растворялась в безликой толпе. Любовь, самый важный ее элемент, сохранялась для горстки и проецировалась только на Бога; форма ее в какой-то мере облекалась в любовь к Богу, которую испытывали верующие, считавшие себя избранными. Но как бесконечно далека эта окоченевшая страшная вера, эта старопротестантская ортодоксия, от главной заповеди Иисуса! От любви к ближнему не осталось почти ничего. Все зависело от веры, та была даром с неба, и сами люди для ее обретения сделать ничего не могли. Дела не могли принести спасения – решала только вера в смысле согласия с догмами. Поистине, нет ничего удивительного в том, что любое проявление женского начала, не только культ Марии, но и все мягкое и нежное, и даже любая форма решительной мужской любви должна была зачахнуть, а поскольку любой невроз разрастается, когда усиливает себя сам, суровые и навязчиво-невротические черты религии должны были поглотить более чувственные душевные порывы. Иисус неустанно направлял религиозное чувство – иными словами, любовь к Богу, действующую в тех, кто слышал Его проповеди, – к нравственным свершениям; он провозгласил, что деятельная любовь к ближнему и была подтверждением истинного ученичества и спасения для тех, кто принял веру в Бога как Небесного Отца. Ортодоксальное благочестие, напротив, выпило из любви к ближнему все жизненные соки, оставив лишь заботу о единоверцах, и вера в догмы, напитанная чувствами, обрела власть над силами души и духа.

Простой Благой Вести о любви и спасении, которой учил Иисус, Реформация предпочла теологию, особенно учение Павла об оправдании и искупительной жертве.

Новое учение внесло свой вклад в избавление от страха и его последствий, но не вернулось к изначальной простоте учения Иисуса. По сравнению с простым евангельским retour à la nature, «возвращением к природе», когда люди могли напрямую чувствовать Бога и жить по заповедям, Реформация (в прямом смысле «обратное формирование») своей цели не достигла. Она не опиралась на изначальную форму христианства, на Евангелие Иисуса с его набожностью и этикой любви. Она не смогла сделать любовь центральной силой в вере и в жизни. Это стало ее неизбежной исторической трагедией. Реформация не была полным обновлением любящей веры и верящей любви Иисуса и не могла совладать со страхом. Реформаторы без всякой критики приняли догмат о Троице, христологию и другие доктрины патристики и Рима. В культе, главным образом у Лютера, мистика таинств имела яркие невротико-магические черты. Священное Писание начинает превращаться в бумажного римского папу и занимает его место. Церковь, вопреки учению о милости, начала притязать на власть над учением и символическими ритуалами и тем играть роль Рима. О свободе веры и совести и речи не шло. Религиозные взгляды реформаторов выставлялись как божественные истины, которые должен был принять каждый христианин. Да, в пророческой экзальтации реформаторы и правда смело исповедовали свою веру; но они с такой же решительностью требовали от остальных верить точно так же, – на основании того, что только им явлена божественная истина. И личности, к которым был обращен этот призыв, неизбежно вовлекались в новую толпу; это была просто смена толпы, а не освобождение от оков, которые толпа налагает.