Христос приземлился в Гродно (Евангелие от Иуды)

– Именем Бога бьёте, а в душе что? Зависть?! Или свои грехи на других сваливаете?! «Держи вора»?! Ты, девка, разве вправду не базарный путь?! А ты, череп, за что ей честь засвидетельствовал?! А у тебя разве не бранзалет на ноге?! А кто тут из вас по закуткам не отирался, мужу голову не украшал?!

Гипнотический взгляд неестественно больших, страшных глаз обводил толпу:

– А вот сейчас венки да повойники у любодеек в небо взлетят! Чтобы ходили простоволосыми, как шлюхи!

Многие схватились за головы. Тихий смех прозвучал среди мужиков.

– Писание читаете?! А там что сказано? Кто без греха – первый брось в неё камень… Кто бросит?.. Ты?.. Ты?..

Камни начали выпадать из рук. Лязгали по каменным плитам чаще и чаще.

– А теперь покажите и вы свою власть, мужики! Берите их, кто за что сумеет, да гоните домой, а кого – в костёл, ибо там их дом, и спят они – видно по ним – со статуями. Эх, дуры! Не с вашей головой в словах поповских разбираться. С вашей головой – в горохе только сидеть.

Мужики понемногу стали разгонять толпу. Где охаживая вожжами, а где и растаскивая. Визг, гвалт, топот. Некоторых – по всему видать, тех, что схватились за головы, – мужья ухватили за косы и толкали под бока. Ждала их горькая чаша.

Вскоре улица опустела.

– Встань, женщина, – сказал Юрась, ибо Магдалина от слабости упала на колени. – Никто не тронет. Пойдём на постоялый двор.

И она пошла за ним – с виска стекают капли крови, руки опущены (в одной клетка). Апостолы снова расселись на ступеньках и начали наблюдать за горестным Варфоломеем.

Намочив губку во вчерашнем вине, он обмывал ей голову. На окне в солнечных лучах ворковали голуби.

– Ну, на голове только большой синяк… А тут, у виска, кожу рассекло. Ничего. Вот и кровь останавливается. Смолкой залепим – и всё…

Она вдруг заплакала.

– Вот дурочка! Брось. И шрам никто не увидит под волосами. Будешь самой красивой. Очень красивой. Красивее всех. Что ещё?

– Грудь. Дышать тяжело.

– Не ребро ли сломали?

– Н-не знаю.

Он почесал затылок:

– Раздевайся.

– ТЫ что?

– Ладно, брось дурить. Времени у меня нет. Иначе вся эта апостольская шайка снова голодная ляжет. А у жителей цыганить нельзя.

Она разделась. Он начал ощупывать бок женщины. Просто и естественно, словно перед ним был Тумаш или Иуда.

– Цело, – наконец сказал он. – Разве, может, маленькая трещинка. Сегодня достанем носилки – будем тебя дня два нести. Пойдём, видимо, на Вильно. Бежать надо.

– Откуда носилки?

– Не твоё дело. Одевайся.

После он погладил её по плечу.

– По голове опасаюсь. Вот уж как заживёт… За что у вас там драка была – не моё дело. Но умница, девочка. Смелая. Так уж их трепала! Ну, ложись, приди в себя. И успокойся. Мы их в случае чего…

Он ушёл. Некоторое время она сидела молча. Звучно заворковали голуби. Им было хорошо в лучах солнца, свет которого для нее чуть было не померк навсегда. Ничего. Всё обошлось. Теперь нужно увидеть Ратму.

Она действовала машинально, как всегда. С Лотром не шутят. Это дыба, и велье, и расплавленный свинец во рту, а там и костёр… Голуби… Значит, записка. Она достала маленький свёрток тоненькой бумаги, очинённое воробьиное перышко, инкауст[113] в кожаной чернильнице и начала писать кириллицей: «Эяжъпоърнэёсмэрэъуфцхурмопоънмлпсцфэдоэяунацыщмсяэцугсрныорьцнррюёл…».

Это была «литорея за одной печатью», древний белорусский шифр[114]. Магдалина писала им быстро и ловко. Сама собой двигалась рука. Мыслей не было. Словно какая-то запруда стояла перед ними. Словно палка попала в колесо и застопорила его.

И вдруг она вспомнила теплоту человеческой спины у своей груди. Сначала только её. Эта спина была не похожа на все прочие тёплые спины. А она помнила их множество.

Она крепко, до боли обхватила руками голову и сидела так некоторое время. Потом ударилась лбом о подоконник. И ещё. Ещё. Единственная большая капля крови упала на пергамент. Женщина скомкала его.

Лилась кровь. На колах, в пыточных, на улицах. Много крови.

Женщина думала ещё некоторое время. Потом открыла клетку, привычно – лапки между пальцами, большой палец на крыльях – вынула одного голубя и подбросила в небо. Тот затрепетал крыльями в голубизне, покружил и полетел на северо-запад.

С другим голубем пальцы не сладили, словно потеряли сноровку. Он забил крыльями, вырвался наконец и устремился за первым.

Третьего она просто вытурила из клетки, выпустила, как женщины выпускают птичек на Великдень.

…Три платочка превратились в точки, исчезли за горизонтом. С минуту она думала, не стоит ли открыть всё Христу. И устрашилась.

Знала: не тронет пальцем, но не простит никогда. И есть ещё Лотр, который рано или поздно поймает Христа, а теперь и её. Он устроит ей велье не на сорок, а на восемьдесят часов, порвёт жилы и всё же сожжёт живьём.

Она чувствовала себя преступницей. Только так! Ни гордости, ни благодарности не было в душе – только собачья униженность. Она исполнила бы всё, что бы ни приказал ей кардинал. Но только не это.

«Пусть грабит, пусть плутует, пусть даже повесит самого Лотра или покусится на Папу – я не могу… Я не могу выдать этого человека».