Хризантема

Мисако с отвращением выскочила из постели и поспешила в ванную, поначалу даже не вспомнив о ночном кошмаре.

Проснувшись в пустом темном зале, Тэйсин почувствовал себя разбитым и продрогшим до костей. Левая щека его покраснела, на ней отпечатался плетеный узор татами. Потирая ноющие плечи, он поднялся на колени и только тогда вспомнил, что он здесь делал. Приступ острого стыда заставил его покаянно бухнуться головой в пол. Застыв в таком положении, монах предался горьким мыслям. Мало того что он показал себя недостойным памяти Учителя, так еще и теперь, проспав чуть ли не всю ночь, по-прежнему ни на что не способен. Никогда в жизни несчастный преемник настоятеля не ощущал такой смертельной усталости. Если к рассвету не удастся хоть немного прийти в себя, то он просто не сможет провести заупокойную службу.

Собрав все силы, Тэйсин поднялся и, с трудом переставляя ноги, поплелся к двери. Опершись на притолоку, долго отдыхал, потом направился по коридору к спальне настоятеля. Там вытащил из стенного шкафа футон, как мог расстелил его и вскоре уже спал как убитый, натянув на себя стеганое одеяло.

13

С тех пор как скончалась супруга старого настоятеля, в храмовой кухне хозяйничал исключительно Тэйсин. Утреннее солнце еще только собиралось стряхнуть с себя сумрачную пелену, а толстяк уже вовсю возился с горшками и сковородками, счастливо напевая себе под нос.

— С добрым утром, Конэн-сан! — неизменно жизнерадостно восклицал он при виде младшего священника, сонно бредущего через ярко освещенную кухню к звоннице.

Тот обычно ограничивался кивком и неразборчивым бурчанием. В отличие от Тэйсина его тело не спешило оживать после ночного сна, и все силы уходили на то, чтобы вставить ноги в сандалии и нашарить в рукаве утреннюю сигарету, прежде чем переступить сумрачную границу, разделяющую смерть ночи и рождение нового дня.

Однако сегодня, к его удивлению, кухня оказалась пустой и темной. Конэн застыл на пороге, напряженно вглядываясь в полумрак. На его памяти был лишь один случай, когда Тэйсин не смог продемонстрировать свое магическое действо с огнем, водой, ножами и кастрюлями. Тщательно выскобленные деревянные доски и ряды полок с аккуратно расставленной посудой казались безжизненным памятником ушедшему прошлому. Ни горшка с рисом, уютно пыхтящего на плите, ни острых запахов соевой пасты мисо и лука, ни радостного «с добрым утром»… Конэн снял с крючка у двери непромокаемый плащ и шагнул в сырую темноту ночи. Задержавшись на крыльце, привычно закурил.

— Тэйсин-сан, должно быть, совсем вымотался, — пробормотал он, сделав две глубокие затяжки.

Видно, просидеть всю ночь над прахом оказалось для толстяка слишком тяжелым испытанием. Загасив двумя пальцами сигарету, монах сунул остаток обратно в рукав и решительным шагом двинулся через двор к башне. Надо спешить: если Тэйсин еще не встал, рис придется ставить самому. Сегодня сорок девятый день, скоро в храме будет не протолкнуться, а между тем дел еще навалом, и ни одну мелочь нельзя упустить. Решительно набрав в грудь воздуха, он начал взбираться по узкой лесенке.

Барахтаясь на поверхности сна, Тэйсин беспомощно наблюдал сменявшие друг друга знакомые и незнакомые миры. Маленький мальчик — и это был он — сидел на полу перед листом рисовой бумаги и наносил на белоснежную поверхность влажные черные мазки большой кистью. Рука отца направляла его руку. Отца? Не может быть. «Ты не отец, мой отец простой крестьянин!» Слова отражались эхом в его голове, он метался в постели из стороны в сторону, отпихивая от себя жаркое одеяло, повторяя их снова и снова… Теперь он был младенцем, упитанным сонным младенцем, примотанным к спине маленькой девочки. Она мерно раскачивалась взад-вперед, напевая колыбельную песенку. Голос сестры, такой уютный, такой родной. Такая знакомая мелодия… «Тоёко-тян», — прошептал он, уткнувшись лицом в ее густые черные волосы, вдыхая их аромат, чувствуя руки девочки, поддерживающие его тело. Взад-вперед, взад-вперед… спи, усни… Сладкие воспоминания вдруг вытеснил резкий голос женщины, лежавшей рядом в постели. Он повернулся к ней и обмер: перед ним была жена старого Учителя. Он попытался растолкать ее, напомнить, что пора готовить завтрак, но тут все снова изменилось. Его собственная мать стояла на коленях и трясла мальчика за плечо. «Вставай, лежебока! — повторяла она. — Вставай!» Прежняя женщина куда-то исчезла, и он вновь ощутил прилив радости, слыша родной голос. Мать умерла давно, ему еще не было и шестнадцати, и вот она — сидит у постели, полная и улыбающаяся, в знакомом домашнем кимоно. И вновь ее смех, и пухлая рука на плече. «Я сготовила на завтрак такую вкуснотищу, а ты спишь как сурок. Вставай, лежебока, а то все проспишь!» Она снова встряхнула сына, и ее смех рассыпался колокольчиками…

Тэйсин рывком сел в постели.

— Мама!