Хроника парохода «Гюго»

— Иду, — сказал я, догнав Щербину, — иду и вижу: лесопилка. Барахло, мелкое производство! Вот и заброшено все. Ее, наверное, та, большая, поглотила — «Калэма тимбер компани». Конкуренция... — И добавил: — Капитализм!

— В чем это ты оправдываешься? — неожиданно спросил Щербина. — Иль купить собрался? Лесопилку-то?

— Я? Купить?

(«Вот как повернул! И Измайлов так. Серьезно. Ты, может, играешь, а они — всерьез, политически».)

— Чего ж тогда лебедку за рычаг дергал, — спросил Щербина, — языком трещал? Небось понравилось! Подумал, что не отказался бы от такой, а?

— Да нет... Я же говорю: ее поглотила та, большая. Объективный закон конкуренции!

Щербина молчал. Мы обогнули огороженный колючей проволокой выгон, где жадно щипал траву черный блестящий, наверное, племенной бык, и повернули снова к реке. Свалка теперь уже была недалеко, потому что на траве стали попадаться куски проволоки, ржавые гайки, обрывки газет.

— А на пароход... — сказал я, — на пароход не опоздаем? — И подумал, что на Щербине затрапезная роба и, значит, он на работе, при деле, его могут хватиться. А мы так далеко ушли от причала, что на «Гюго» нашу прогулку вполне могут рассматривать как недозволенную.

— Перемучаются, — ответил Щербина и сплюнул. — Обед, час положено. — Он достал сигарету и чиркнул спичкой. — Боцману не до нас, его Реут при себе адъютантом держит.

— С паровозами?

— Ага. По одному борту — видал? — наставили, надо на другой, а стрелы крана не хватает, короткая.

— Так отойти бы от причала, — уверенно предложил я. — Развернуться и другим бортом пристать. Просто!

— Конечно, просто. Да в машине что-то разобрали. К ночи только пары разведут, а ночью, сам знаешь, американцы не грузят.

— Ну так завтра. Не беда!

— А вот и беда, — не согласился Щербина. — Вымпел-то тю-тю... Посчитай, сколько на сей раз возле берега торчим. Реут и носится.

Он был, конечно, прав, Андрей. Голубой вымпел, который поднимали на бизань-мачте, — это знак отличия, знак того, что пароход числится среди лучших в пароходстве по лишнему перевезенному грузу, экономии мазута, скорости хода. Приятно с вымпелом на мачте: здорово поработали, это для всех награда. Но я до сих пор не чувствовал, чтобы кого-нибудь тяготила долгая стоянка в Портленде, а теперь, возможно, в Калэме. «С чего это вдруг Реут забегал, занервничал? — подумал я. — Полетаев небось в каюте сидит, а то и уехал незаметно до окончания погрузки». И сказал:

— Вечно Реут лезет. Точно хозяин всему на свете.

Щербина искоса взглянул на меня, улыбнулся и провел по лицу ладонью, будто стирал улыбку.

— Это у тебя личное. Все небось вспоминаешь, как он тебя в кладовку посадил?

— Ничего себе «личное», — сказал я. — Справедливость всех касается. За нее, знаешь, сколько веков люди борются...

— Девчонку тебе надо найти, — неторопливо и беззлобно перебил Щербина. — Созрел ты для девчонки, Серега, а вместо того чтобы делами мужскими заниматься, мировые проблемы решаешь. Займись, все твои заботы как рукой снимет! — Он посмотрел выжидающе и опять улыбнулся, кривя смуглое цыганское лицо.

— Иди, — сказал я, помолчав, мучаясь от обиды. — Я дальше не пойду с тобой.

Я не сразу понял, о чем он, когда так странно повернул разговор про Реута. А он, конечно, Алю имел в виду. Вернее, что она теперь с Реутом, а мне, мальчишке, нечего было и соваться, дружбу и всякие там занятия разводить. Всегда с этим парнем так, с нашей первой встречи во Владивостоке, — в самое больное ударит. И я повторил, задыхаясь:

— Сам иди! Сам!

— Ишь какой, — сказал Щербина, — обидчивый. — Он взял меня за локоть, потянул, по-прежнему усмехаясь. — Да будет тебе, пошли. Вон она, свалка-то.

Наверное, так выглядят города, через которые прошла война. Нет только битого кирпича, извести, копоти — железо, кругом железо. Оно разбросано по неровной земле, собрано в кучи, разрастается в целую гору. Свалка автомашин! И все легковые, один только грузовик виднеется — угол желтого кузова, доски разваливаются веером, и прямо в кузове — «форд» с разбитым стеклом, уставился блестящими фарами. Сбоку привалился «бьюик» 35-го года, марка цела, и на других можно прочесть: «нэш», «паккард», «де-сото». А вот старина, ничего не скажешь: «Окленд», год выпуска — 1916-й. Музей! Машины будто давят друг друга, будто карабкаются — кто окажется выше... Такая же участь — что вверху, что внизу. «Бьюики», «паккарды», «нэши», «де-сото», «стары». Даже «кадиллак» затесался — сафьяновые сиденья рваные, разве что алый цвет еще держат, аристократы.

— Эй! — крикнул Щербина. — Не лезь дальше! Рухнет все к дьяволу.

Я не отозвался. Мне стало далеко видно вокруг: территория свалки, шоссе и белые домики за ним, на лесистом косогоре. По другую сторону — река. Она, оказывается, совсем близко, мы зря дали такой крюк: от лесопилки надо было идти берегом. А вон и причал, рукой подать. Нос «Гюго» торчит, чуть прикрытый желтеющей листвой. Над черной крышей склада — мачты; на подъездной ветке рядком, в затылок друг другу — паровозы.