Хроника парохода «Гюго»

Пока Андрей был жив, мне порой казалось, что он мешает, доставляет неприятности, а когда его не стало, я почувствовал, что потерял друга. И то, что я один видел, как Жогов взял у американцев доллары, но потом не проверил, отдал ли он их кому следовало, вызывало гнетущее чувство вины перед Щербиной, не перед кем иным. Конечно, я не имел никаких оснований подозревать Жогова: он старше меня, опытный работник — ну и что? Его нет, и нет долларов. А утром похороны, и венка, одного венка не будет...

Так я размышлял, стоя на палубе. В ночной тишине было хорошо слышно, как шлепает по реке колесо идущего сверху парохода. Потом накатились огни, а за ними пришли волны, застучали по борту. Я снял фуражку и снова надел, растерянно решая, что же предпринять. Вообще-то следовало пойти к вахтенному помощнику. Я даже представил, как объясняю ему, что случилось, и как он долго не понимает, переспрашивает, а потом мы идем к старпому, будим его и снова говорим, объясняем — теперь вдвоем. А минуты бегут, драгоценные минуты, и Жогов вместе с долларами уходит дальше и дальше.

И тут же подумалось другое: вот и я стою и тоже теряю время, а побежал бы сразу, когда увидел опустелый шкаф, и наверняка настиг бы беглеца. («Правильно Щербина говорил: решаю мировые проблемы, тогда как надо сделать, с а м о м у  что-то сделать сначала. Как он, Андрей, кинулся к тем мальчишкам, что играли на берегу, как потом подавал тросы...»)

Решение было принято, и я уже заботился только о том, чтобы мне не мешали. Потом все объясню. А пока сам, вое знаю сам и сам сделаю. Важно ведь успеть до утра.

Я вышел к трапу, и старшина Богомолов, по-прежнему ходивший взад и вперед возле молчаливого полицейского, спросил:

— Ну как?

— Ничего, — ответил я и тотчас повернулся, пошел в красный уголок, поманил из теплой, пахнущей сухими листьями темноты Маторина и сказал ему:

— Постой за меня вахту. Ладно? Час, наверное. Может, два.

Он, я думал, удивится, Сашка. Ведь такого никогда не бывало — стоять за другого вахту, разве что когда Реут в кладовку меня посадил, под арест. Но он только тихо спросил:

— Живот, что ли, болит?

Я знал: на воде, под кормой, должен быть плот. Несмотря на суматоху с поворотом, с гробом, с венками, Реут приказал, чтобы матросы работали, и Стрельчук, поругиваясь спустил на воду небольшой плот из досок, чтобы с него, пока еще пароход стоит, можно было подкрасить борт.

Плот оказался на месте. Его только здорово отнесло к сваям, и я долго тянул, натужившись, за конец, пока плот не поддался, не приблизился к нависшему над темной рекой кормовому подзору. Тогда я размотал свободный конец и кинул его за борт. Закрепил и перебросил ногу через поручни.

Жгло и резало руки, и под ногами, рядом совсем, я чувствовал, вода. Подтянулся метра на два и оттолкнулся от борта. Снова заскользил вниз, радостно почувствовал под собой шаткий край плота. Выпрямился, закачался танцором.

А глаза искали сваю. Ту, что я случайно заприметил днем, — со ступеньками-перекладинами, врезанными в черный смоленый ствол. Присел на корточки, стал грести ладонями, чувствуя упругий напор течения.

Плот развернуло. Я вытащил из ножен финку, резанул конец, который тянулся сверху, с парохода, и снова стал грести, пугаясь мысли, что это не помогает, боясь, что плот пронесет мимо.

Потом удар, доски заходили, раздались под ногами. Я обнял сваю возле ступеньки и услышал, как что-то булькнуло тихо и пропало.

«Нож, — подумал с сожалением, поднимаясь вверх, перебирая выступы на свае. — Жалко». И оглянулся в темноте.

Плот исчез. Что-то пело, крутилось и неслось там, внизу. Отступать было некуда.

Я старался, самое главное, чтобы меня не заметили Богомолов и тот переодетый полицейский у трапа. И хорошо, народу поблизости не было, а место я более или менее знал — быстро оказался у шлагбаума, дальше тянулась асфальтированная дорога. Фонари горели ярко, как бы звали: ну иди, дальше иди — вон до того столба. И потом: еще до того, до угла, вон до той надписи из неоновых букв.

Светящаяся вывеска украшала салун, а может, бар; он, несмотря, на поздний час, еще работал: хозяин возился за стойкой, и кто-то сидел на высоком стуле, спиной к большому стеклянному окну. Навряд ли это мог быть Жогов, но я на секунду сдержал шаг, присмотрелся. И тут же из двери вывалился человек, сильно пьяный. Он схватил меня за рукав, куда-то звал, но я вырвался и побежал мимо витрин магазинчиков, наглухо закрытых дверей контор. И ни души кругом, мертвая тишина, особенно ощутимая после криков пьяного. Улица поползла вверх, и я понял, что это к шоссе, даже обрадовался.

Я и намеревался попасть туда — на большую автомобильную дорогу, разрезавшую Калэму, надвое, вдоль отлогого склона холма. Когда ходил со Щербиной на свалку и стоял на куче искореженных машин, то понял: бетонка тянется вдоль реки и, значит, в восточном направлении ведет к Портленду — больше ей, такой широкой, на шесть рядов автомобилей, бежать в здешних местах было некуда.