Хроника Рая

Бог-творец, где он?\ Его нет ни над Ершалаимом, ни над красной Москвой. Все то же неснимаемое: об ответственности Творца за сотворенный мир, за само противоречие между Его всесилием и Его всеблагостью. Мучительное во-прошание… от Иова до Достоевского, – Прокофьев начал искать в своем конспекте, но тут же прекратил, –

Перенос «центра тяжести» с Бога-отца на Бога-сына. Христос не создавал этого мира и не несет ответственности. Он принимает ее на себя.

Христос в «Великом инквизиторе» Достоевского привносит в этот мир свободу. Свободу, сопряженную с нравственным абсолютом. Из этой сопряженности открывается возможность постижения свободы в глубине и неснимаемости ее противоречий с добром, сущностью человеческой природы, верою, знанием, счастьем, любовью… Христос предлагает путь

в полноте понимания сущностных пределов и опасностей свободы, что есть усилие умножения, углубления свободы, вне утопической попытки снятия этих ее противоречий, ликвидации ее антиномичности. Путь этот мучительный, может быть, непосильный, но реальный, ибо исходит из сути свободы, из полноты понимания сущности человека. Сопряженность свободы и абсолюта важна и для самого абсолюта – это способ его бытия…

Великий инквизитор предъявляет мессианские притязания на разрешение противоречий, антиномий свободы чрез устранение самой свободы. Он – утопист, стремящийся переделать, уничтожить мир из любви к человечеству. Желающий спасти человека, абсолютизировав одну сторону его сути, за счет ничтожения всего остального. Аргумент инквизитора – «реализм» его утопии. Только она по силам человеку. Что же, утопии сбываются.

Христос Достоевского принимает бытие во всей его непостижимой полноте. Великий инквизитор требует чудовищного упрощения бытия во имя добра и любви. Идеал Христа призван вести бытие по путям его совершенствования (самосовершенствования). Великий инквизитор устраняет путь, любой путь, устраняет бытие во имя идеала совершенства и стагнирует человека в его непросветленной, лишенной свободы природе за-ради «счастья». Да, конечно, он хочет отменить свободу, отменить Добро и Зло как способ бытия свободы из-за слишком дорогой цены такого мироустройства. В контексте романа Достоевского утопия Великого инквизитора есть крайний вывод из бунта Ивана Карамазова. Бунт этот лишает нас навсегда покоя, отнимает у нас веру в «правильность» законов Мироздания. Да, мы ужасаемся «выводам» этого бунта, но кто мы будем, если отвернемся от его посылок.

Свобода, бытие, само мироустройство отменяются инквизитором во имя оторванного от своих трансцендентных источников Добра (Сверхдобра) – гарантированного, выверенного, статичного. В этой эсхатологической статике, быть может, главная прелесть – неизбежность

добра и счастья.

Вот такой мир и посещает Воланд со своей свитой. И мир этот объявлен его устроителями невиданным ранее царством свободы (Сверхсвободы). Кстати, в мире этом, уже устоявшемся, вошедшем в свой «классицизм», нет и не может быть места ни искреннему и истовому Великому инквизитору, ни бесам Достоевского (за исключением разве Петруши Верховенского) – сплошной заповедник персонажей уровня капитана Лебядкина. Свита Воланда и обращается с этой действительностью, как с Лебядкиным.

Христос Достоевского предлагает человеку свободу, понимая, что он может заблудиться в ее противоречиях, понимая, что в этой свободе человек может и отвергнуть самого Христа, потерять истину или же обрести истину, что, быть может, не совпадет с истиной самого Христа. Что же. Истина эта, равно как и невозможность, истины будет обретаться на пути сопряжения свободы с абсолютом, пусть, если даже в своей свободе человек пришел к абсолюту не через Христа. И она, по этому предельному счету все-таки будет истиной Христа. (Эту мысль подсказал мне сосед по этажу в нашем с ним горячечном и бестолковом споре.) Христос здесь «больше», «глубже» возможного противоречия между истиной и собою. Христос Достоевского открывает возможность такого понимания «соотношения» истины и Христа, хотя оно вряд ли б могло быть принято самим Достоевским.

– А если человек будет искать истину вне абсолюта? – спросил кто-то из зала. – Он утвердит тем самым истину вне сопряжения с абсолютом? Или же истина в этом случае просто невозможна? А может (в вашей интерпретации), Христос дозволяет и это?