Хроника времен Гая Мария, или Беглянка из Рима

Этот Лелий Транквилл был привлечен к суду по обвинению в получении взятки от Югурты при продаже ему боевых слонов и имел неосторожность заявить в присутствии свидетелей, что не станет молчать о людях рангом повыше его, так как он действовал по их приказу. Намек Лелия Транквилла относился не к кому-нибудь, а к самому принцепсу сената Марку Эмилию Скавру. За это Транквилл и поплатился. Разве в сенате могли допустить, чтобы на такого могущественного и заслуженнного человека легла даже тень позора?

Так размышлял, стоя в толпе, гладиаторский ланиста.

Тем временем претор Лукулл уже покинул трибунал и, распустив ликторов и прочих служителей, отправился в сопровождении своего раба на Палатин, где стоял его дом.

Толпа неспешно расходилась.

Аврелий же все еще стоял возле трибунала, охваченный мрачными раздумьями.

«Мои сельские рабы народ забитый, но они не такие уж безмозглые бараны, чтобы не знать об этом деле больше, чем полагается, а в атрии Свободы умеют развязывать языки», — подумал Аврелий.

Этой мысли было достаточно, чтобы он со всех ног припустил вдогонку за претором.

Аврелий нагнал Лукулла, когда тот был недалеко от своего дома.

Ланиста перевел дух после быстрого бега и окликнул претора, попросив у него дозволения поговорить с ним об очень серьезном деле.

Надменному Лукуллу эта просьба содержателя гладиаторской школы показалась бесцеремонной и даже наглой.

В его глазах Аврелий сам был не более чем получивший отставку гладиатор. Приглашать в свой дом такого презренного человека по ничтожному делу о нескольких сбежавших рабах он считал ниже своего достоинства.

— Что за дело? Говори, — сухо сказал Лукулл.

— Я могу сказать тебе об этом только наедине, — хмуро покосился ланиста на стоявшего рядом с Лукуллом раба. — Это касается близкого тебе человека.

Претор быстро взглянул на Аврелия и, чуть помедлив, произнес:

— Ну, хорошо. Зайдем ко мне, и ты мне все расскажешь.

Дом Лукулла стоял на северном склоне Палатинского холма и обращен был своим великолепным портиком с мраморными колоннами в сторону Капитолия. Палатин был и всегда оставался местом обитания знатных римских патрициев, далекие предки которых господствовали над массой покоренного и пришлого населения, называемого плебеями. Но последние в результате долгой и упорной борьбы добились уравнения в гражданских правах, и хотя о полном политическом равноправии говорить было рано, все же прежнее значение родовой патрицианской знати продолжало падать. Зато возвышались отдельные плебейские роды, представители которых благодаря богатству получали доступ к высшим магистратурам и постепенно срастались со старой знатью. В описываемое время все большую силу в государстве приобретали плебейские роды Цецилиев Метеллов, Лициниев Крассов и Лициниев Лукуллов. Соперничая с могущественными представителями патрицианской аристократии, они в конце концов вытеснили с политической арены многих из них, в том числе Корнелиев Сципионов и Эмилиев Павлов. Особенно долгим и устойчивым было влияние Метеллов. Их засилье в государственных структурах давало повод противникам Метеллов все чаще вспоминать ставшую крылатой фразу поэта Гнея Невия:

На горе Риму в нем Метеллы консулы!

И конечно же дома свои служилая плебейская знать стремилась сооружать только на Палатине. Здесь обитали богатые семейства из Сервилиев, Семпрониев, Ацилиев, Огульниев и другие.

По соседству с домом Лукулла стоял дом Метелла Нумидийского. Их обоих связывала давняя дружба. К тому же Лукулл был женат на сестре Метелла и имел от нее двух сыновей.

Войдя в дом, Лукулл провел гладиаторского ланисту в одну из дальних комнат, где обычно проводил время со своим доверенным человеком, вольноотпущенником, умнейшим и образованнейшим греком, от которого он в значительной мере почерпнул знания по истории, философии и риторике.

В этой комнате Лукулл составлял и произносил вслух речи, готовясь выступить с ними в сенате или на Форуме.

— Итак, я слушаю тебя, — сказал Лукулл, знаком приглашая гостя присесть на обитую дорогой тканью скамью у двери, в то время как сам он устроился в своем любимом кресле у письменного стола.

— Я хотел бы начать с того, — заговорил Аврелий, — что рабы мои ни в малейшей степени не могут быть причастны к заговору, в каком ты их подозреваешь, и…

— Об этом предоставь судить мне, любезный Аврелий, — холодно прервал его хозяин дома.

— О, да, конечно, — поспешно сказал Аврелий. — Но… есть одно обстоятельство…

— Говори прямо. Ты, кажется, говорил, что речь пойдет о близком мне человеке. О ком именно?

— Видишь ли, — продолжал ланиста, — рабы мои народ старый и немощный. Если их начнут допрашивать с пристрастием, они могут не выдержать и наболтают лишнего…

— Ну, а мне от этого какая печаль?