Хроника жестокости

Я неуверенно покачала головой, притворившись, что не понимаю, куда он клонит, а сама старалась сдержать дрожь.

– Я собирался назначить графологическую экспертизу, чтобы проверить, но Абэкава говорит, что, кроме своего имени, больше ничего писать не умеет. То же подтверждают люди, работающие в его цехе. Однако в его комнате была обнаружена тетрадь, значит, он мог что-то писать. Ты не видела?

– Нет, – быстро ответила я.

Рука Миядзаки, делавшая пометки в блокноте, застыла – наверное, я слишком поспешно открестилась от этой тетради. В глазах следователя мелькнуло подозрение и едва уловимая враждебность. Я избегала сердитых взрослых, боялась их. Было понятно, что Миядзака отличался от всех взрослых, которых я знала. Ему было все равно, что мне всего одиннадцать лет. Для него я была человеком, который может дать показания. И не только может, но и должен. Чтобы помочь раскрыть порученное Миядзаке дело. Он почувствовал, что я струсила, и тут же ловко сбросил с себя сердитую маску.

– Ну хорошо. Не видела, не знаешь. Но вот что странно: там еще был обгрызенный карандаш с отпечатками пальцев Абэкавы. И еще. К тебе это отношения не имеет, но в приюте, где жил Абэкава, случился пожар, все сгорело. Мы знаем, что он там жил, но никаких записей, документов не осталось. Странно. Весьма странно.

Миядзака говорил, говорил и никак не мог остановиться. Щеки его покраснели от возбуждения. Наше с Кэндзи дело воодушевляло его на подвиги.

– Еще хотел спросить тебя об этом… из соседней комнаты. Ятабэ-сан. Ты там просидела целый год. Неужели за все время ни разу не пришло в голову попросить помощи у него или у тех, кто внизу? Записку бы написала, тайком под дверь сунула… Да мало ли способов. Абэкавы же днем дома не было.

Я медленно покачала головой, в голову пришла еще одна мысль. Записка, которую я написала на листке, вырванном из тетради. Неужели Ятабэ-сан подобрал ее и выбросил? Наплевал на мольбу о помощи, бросил меня и смылся. Он был мой главный враг. Именно он, а не Кэндзи. Миядзака рассматривал меня сквозь очки. Я ответила вопросом на вопрос:

– А вы его нашли?

– Нет пока. – Опустив руку с протезом вдоль туловища, Миядзака покачал головой. – Сплошные загадки. Первый такой случай в моей практике.

Я заметила, что мы с ним похоже качаем головой. Что бы он сказал, если бы я умерла? – подумала я, стискивая зубы. Миядзака с недоуменным видом легонько ткнул себя в крючковатый подбородок колпачком шариковой ручки и продолжал:

– А вот еще, Кэйко-тян. Может, я, конечно, ошибаюсь… ты не обижайся, но вы с Кэндзи случайно не подружились?

– Нет.

– Ага! Ошибся, значит. Понимаешь, Кэндзи на допросе показал: «Мы с Миттян приятели». Вот я и подумал: вдруг в самом деле так? Кстати, может, ты хочешь что-нибудь сказать ему? Говори, я передам.

Миядзака пристально посмотрел на меня. Глядя ему прямо в глаза, я во весь голос крикнула:

– Хочу, чтобы он умер!!!

Не знаю, как это у меня вырвалось. Впрочем, нет, знаю. Я ненавидела сильного Кэндзи, навязавшего мне и всем необычную и тягостную жизнь. Кэндзи, который вынудил заниматься его делом такого человека, как Миядзака. Кэндзи, доведшего мою мать до нервного срыва и сделавшего из отца еще большего слабака, чем он был. Кэндзи, который временами был единственным человеком, способным меня понять в моем одиночестве, и который превращался в убийцу, растаптывавшего мою душу. Кэндзи-дневного и Кэндзи-вечернего. Миядзака горько усмехнулся:

– Может, надо приговорить его к смертной казни?

– Но его же, наверное, не казнят?

– Ну что ты! Кэйко-тян! Я понимаю твои мысли, желания. Ты же превратилась в игрушку независимо от них.

Игрушка… Из глаз вдруг брызнули слезы. Отодвинув перегородку, в комнату вошла Сасаки.

– Кэйко-тян! Что случилось?!

Я стояла у стола, по лицу текли слезы. Сасаки положила руку мне на плечо. В соседней комнате я увидела разъяренную мать, бросавшую на Миядзаку злобные взгляды. Она была готова ненавидеть любого, кто причинял боль ее дочери, независимо от положения. Сасаки встала на мою защиту:

– Миядзака-сан, я прошу вас прекратить. Кэйко-тян боится мужчин, даже отец старается к ней не приближаться. Бедная девочка!

Как-то неестественно Миядзака пошевелил протезом и начал извиняться:

– Прости меня, Кэйко-тян! Прости! – и, подхватив здоровой рукой портфель с документами, вышел из комнаты.

– О чем он тебя спрашивал? – поинтересовалась Сасаки, вытирая мне слезы бумажной салфеткой.

Я молчала, и мать, показывая всем видом, что ее ничто не остановит, тут же встряла между нами:

– Сасаки-сэнсэй, я прошу вас к нам больше не приходить. Вы же понимаете, что девочка вам не доверяет?!

Сасаки не знала, что сказать, а мать, заливаясь слезами, расходилась все сильнее:

– Я вам все скажу! Что может знать такая интеллигентная женщина? Чем это дело кончится? О Кэйко во всем свете никто, кроме меня, не думает. Подумаешь, прокурор! Фигура местного масштаба! А ведь Кэйко еще на суд потащат! Шоу из нее устроят!