Хроники 1999 года

Осенью 1999-го толстый журнал, опубликовавший полную версию очерка о Транссибе, отклонил мой речной рассказ и мемуар отца. Этот журнал представлял собой в ту пору стоячее болотце с запутанными внутриредакционными связями, в хитросплетения которых я не собирался вникать, и усердно продвигал тогда генерацию молодых питерских империалистов. Недолго думая свой рассказ и мемуар отца я отдал в другой толстый журнал, отклонивший очерк о Транссибе, но принявший мемуар и рассказ и даже выдвинувший его на новую премию, о чем я даже не подозревал. Эту премию учредит третий литературный журнал, собравшийся вручить ее одному из своих авторов, в число которых я не входил уже лет пять. Вмешается случай – мнения разделятся, и спонсор премии, продвинутый банкир, отдаст решающий голос за мой рассказ, настояв на своем: или этому даем, или никому! В итоге на церемонии в литмузее поздравят меня только главный редактор журнала с букетом и конвертом и представитель банкира с бокалом, да пара телеканалов возьмут интервью. Остальные, приближенные и попросту знакомые, будут глядеть поверх или отводить глаза. Но все это случится только год спустя, и узнаю я о своем выигрыше почти случайно от совершенно посторонних людей.

Одним твой очерк покажется легковесным, другим рассказ «стилистически пошловатым», третьи обидятся за отказ поучаствовать в их вечере, а четвертым ты просто кость в горле. Остроконкурентная среда, объехать которую чужак сможет только на кривой козе, подставленной фортуной или провидением, – не знаю. Зато знаю точно, что сладкие мысли о собственном значении – это ведущий к бесплодию тупик. И знаю предположительно, что слава – это ток смертельного напряжения, если ты не имеешь счастья или глупости обладать сверхпроводимостью. Его генерируют люди и замыкают на своего избранника. Не влезай – убьет!

Об умении умирать

Мать умерла на пятнадцатый день после операции, а на пятнадцатый день после похорон впервые мне приснилась. В зеленом свечении за ней явились свекор со свекровью, мои дед с бабкой, в своих дорожных темно-серых макинтошах. Мать успела обернуться и сказать мне на прощание:

– Но я тебе твердо говорю – Господь существует!..

Я проснулся в слезах. Почему?! Я же не любил ни отца, ни мать. Даже придумал, что не важно, любишь ли ты их, – когда да, когда нет, – несравненно важнее, чтобы они у тебя были. Мать не занимала прежде заметного места в моей душевной жизни, я был бесчувственным сыном. Но вот ее не стало, и я ощущал недостачу, опустошение, отстутствие прикрытия. Никто больше не заслонял меня собой от смерти. Она умерла мужески, как крестьянка.

Тиранивший и поедом евший ее отец спустя девять лет умирал по-бабьи, с капризами, проклятиями и причитаниями:

– Да, я хочу, чтобы вы каждую секунду занимались мной!

Он лежал под простыней на продавленном кресле-кровати с вылезающими из бедер металлическими штырями. Первый раз он сломал шейку бедра, когда, рассорившись с моей сестрой, повез в преддверии выборов чемодан партийной прессы из Одессы в Ивано-Франковск «товарищам». Во Львове в мерзких утренних сумерках поскользнулся на гололеде и встать уже не смог. Когда год спустя из его бедра собирались вынуть штыри, по пути в больничный туалет на него сверзилась ни с того ни с сего тучная больная, и хрустнула шейка бедра на другой ноге. Штыри входили в кость легко, как в черствый хлеб, по словам хирурга, и так же легко вынимались. Организм начал их отторгать. Сестра в очередной раз забрала отца в Одессу. Теперь он поедом ел ее и свою внучку.

Внучка была последней и главной любовью его жизни. Он звал ее дурным голосом дни и ночи напролет. Я приехал помочь обрабатывать его гноящиеся раны и придумать способ ухода за ним. Отец знал о моем приезде, ожил и дня два был даже доволен – увеличением своей власти, уходом, обедом, сочувствием, было теперь кому пожаловаться на дочь и внучку. Но я мешал ему их тиранить и сладострастно бранить, и уже на третий день он обеспокоился.

– Завтра уезжаешь?

– Папа, я приехал на неделю.

– Досталось тебе за эти два дня? – спросил он с непривычным сочувствием.

Я готовил для него и кормил с ложечки – меня поразил вид молодого похотливого язычка в беззубой ротовой яме, давал в руки электробритву – и он симулировал бритье, прикуривал для него сигареты, приподнимал на подушках, насаживал очки и вкладывал в руки привезенные коммунистические газеты. Ворочал его и помогал племяннице-школьнице чистить от гноя его открытые до кости раны, затыкать их тампонами, делать уколы антибиотиков и обезболивающих, втроем с сестрой менять простыни и памперсы. Он скулил, как ребенок, боящийся боли и уколов. С высохшими и неразгибающимися ногами, на которых выросли чудовищные когти, с облысевшим бровастым черепом, походившим теперь на череп хищной птицы. Но пороха в нем было еще хоть отбавляй.

– Дай часы! Газету! Чаю! Возьми два и четыре, ну ты, слышишь?!

– Убери одеяло! Помоги.

– Но нет никакого одеяла.

– Изолгался весь, подонок, а это что?!

– Простыня, на которой ты лежишь. И не смей меня называть подонком.