Хроники Любви

Когда вошла мама и сразу повела носом, пришлось признаваться. Мама расстроилась ужасно. «Это же для компрессов, — сказала она, открывая дверцу буфета, как будто надеялась увидеть там целую и невредимую бутылку. — Что скажет папа?» «Но папа ведь не болеет», — заметила Мона, пытаясь хоть этой репликой как-то защитить себя. «Не болеет, так заболеет, — буркнула мама и поправилась, — ну, он ведь иногда простужается…».

А папа как раз ничего Моне не сказал, ни слова. Через несколько дней мама зачем-то открывала тот самый верхний шкафчик, и Мона увидела на полочке в буфете новенькую бутылку с такой же наклейкой.

«Негодяйка, — сказала Мона портрету, когда была одна в комнате. — Это ты виновата во всем. Ты думаешь, я дурочка и не знаю, зачем там стоит бутылка? Это ты дура, и глаза у тебя глупые». Женщина смотрела сверху прямо Моне в глаза и ехидно усмехалась. «И вовсе ты не Мона Лиза, не строй из себя, Мона — это я, а ты — Джоконда! Нам в школе говорили, что ты портниха с булавками во рту, а еще, что ты… что ты… блудница, вот кто!»

Мона покраснела, что сказала такое слово и удивилась самой себе, что сумела вслух его произнести. Учительница это слово не говорила, она долго мялась, подыскивая что-либо подходящее для детского уха, но так и не нашла и, продолжая показывать классу цветную вырезку из журнала, сказала: «Она… по воспоминаниям современников великого художника, она была… ветреной дамой. Но это всё не более, чем предположения».

Как же, предположения. Сама сказала — «по воспоминаниям современников». Что ж они, врали в своих воспоминаниях? Это все равно, что врать в своем дневнике. Для потомков. Писать, что по всем предметам одни пятерки, а мальчишки влюбляются, все как один. Или через одного. Мона в своем дневнике писала только правду. Когда она станет знаменитой, ни двойки, ни равнодушие мальчиков не будут иметь никакого значения. У знаменитых не бывает двоек, и знаменитых любят все мальчики на свете. Вернее, все мужчины. Ну те, которые вырастут из мальчиков, из этих, и других. А если не станет знаменитой, то уж красавицей обязательно. Красавиц любят еще больше. Из-за них вешаются, стреляются и даже разводятся, чтобы на них жениться.

Так что лучше всего быть красавицей, заключила в дневнике Мона и побежала к зеркалу, прибитому на диваном, пониже портрета, и, рассматривая свое отражение, прикидывала, как изменятся когда-нибудь, в далеком будущем, черты лица — расширятся глаза, припухнут губы, исчезнут толстые щеки… Мона приложила ладони к щекам и оттянула их назад — вот так будет! При этом она подняла вверх глаза, старательно расширяя их, и наткнулась на взгляд Моны Лизы. Такого издевательского взгляда она в жизни не видела! Моне даже заплакать захотелось, но она устояла. Назло, назло этой кретинке она будет красавицей!

Прошли годы, но нелюбовь к портрету осталась. Мона так и не поняла, что привлекательного люди могут находить в этом плоском лице, поджатых тонких губах, маленьких глазках и слишком пухлых ручках, сложенных по бабьи впереди.

Через год после смерти мамы она сняла портрет со стены — конечно, уже не с той стены и не над тем диваном. Давно сменились и стены и мебель, и жизнь поменялась, и уже своя маленькая дочка наблюдала с интересом над мамиными манипуляциями и вдруг высказалась: «Ну и правильно. А то надоела мне эта тетенька. Висит тут и смотрит, смотрит…». Мона усмехнулась: по наследству перешло.

Портрет лежит где-то в кладовке, среди старых вещей. Маленькая Лиза — бабушка дала ей имя, очень хотела, чтобы внучку так назвали — давно уже выросла, студентка пединститута, четвертый курс. Не длинноногая моделька, но вполне симпатичная девочка. А сколько страданий и стояний-кривляний перед зеркалом, словно зеркало поможет ноги отрастить или губы пухлее сделать. Не понимает Лиза, что дело не в красоте, а в судьбе. Что ж, что мальчики табунами не вьются, лишь бы один достойный нашелся. Не сию минуту, так позже. Но молодым надо всё, сразу и побольше. Много поклонников, много блеску, шуму, успеха, денег — всего-всего. Но так бывает у единиц. И что притворяться — у тех единиц, у которых красота в наличии светится — рост, губы, ноги, бедра и всё-всё-всё. И это всё-всё-всё бывает только в молодости. Мир принадлежит им, молодым. Даже не надо быть такой уж красивой, просто — молодой. Тогда на тебя еще смотрят, с тобой считаются. А как только перевалила определенный рубеж — всё, финита. Они смотрят сквозь тебя, тебя просто нет, ты никому не интересна. У тебя морщинки у глаз и второй подбородок. Ты еще не старая, но из игры вышла. И никто не спросит: как тебе теперь?

Когда Лизы нет дома, Мона надолго застревает перед зеркалом. Которое никому еще не помогло помолодеть. Наоборот, оно способно только уязвить, надсмеяться. Мона замечает, что Виталий посматривает в ее сторону, и нарочно задерживается у зеркала подольше. И оставляет на столе и на кровати в спальне журналы, развернутые на статьях о способах омоложения. Конечно, он не станет это читать, но внимание, хоть мельком, да обратит — чем там жена интересуется.