Хроники Нордланда. Грязные ангелы

– Тут одной-то месяцами не видишь. – Просипел его коллега, лысый тощага с перебитым носом. – Четверо детей было, двое осталось. А может, и к лучшему: кормить меньше-то. Они ж, это, как сороки: дай, дай, дай! И жена-то, это, нудит и нудит, жрать, жрать, дети, дети… Домой идти-то не хоцца. Чё я, не знаю, чё дети-то?.. Чё нудить?.. Хоть бы раз улыбнулась да дала бы с радостью, да подмахнула бы, да…

– Тихо! – Привстал Обротай. – Никак всадник?..

Все притихли, вслушиваясь с надеждой. Потрескивал костёр, посвистывал Белый Эльф. К этим звукам примешивался такой желанный и долгожданный звук: чавканье копыт по грязи, слегка схваченной холодом. Бродяги оживились, потянулись к оружию. Копыта – это конь, а конь – это деньги. Или конина, на худой конец. И то, и то хорошо. Всадник, судя по всему, был один – неосмотрительно с его стороны! Бродяги собирались убить его, не задумываясь; им нужны были его деньги, его вещи, его одежда – любое рваньё можно было продать трактирщикам, которые давали за него хотя бы дешёвое пойло. А если всадник был одет хоть немного добротнее и теплее, то и вовсе хорошо: что-то могло перепасть и семьям. А жизнь всадника… Кого она волновала?.. Рябой вышел на дорогу, Обротай и Лысый вооружились арбалетами, скверными, но убить способными.

Всадник и в самом деле был один. Ну, если не считать огромного чёрного мастиффа, бегущего подле лошади. Обротай тут же прицелился в собаку. Конь переступил длинными ногами, захрапел, выпустив облачко пара из раздутых ноздрей – очень хороший конь. Олджернон, или даже кастилец?.. Вороной, без единой отметины, с модно подвязанным хвостом. Всадник, закутанный в подбитый мехом плащ с капюшоном, похлопал коня по шее, успокаивая.

– Спокойно, Лирр. – Голос был женский, и бродяги заухмылялись.

– Эй, слезай с коня-то, дамочка. – Сказал, ухмыляясь, Рябой. – Это четыре бабы на одного мужика – срам и паскудство, а одна на пятерых – самое то, а, Гнилой?.. Ну? Чё, это, непонятно чё-то?!

– В самом деле непонятно. – Голосом как бы немного утомлённым произнесла женщина, откидывая капюшон, и бродяги окостенели от ужаса. – Как вы ещё живы, идиоты такие?

– Госпо… – Заговорил Рябой, но договорить не успел: женщина щёлкнула пальцами, и бродяги застыли, роняя оружие. Бледное, некрасивое, но волевое лицо женщины, с большим горбатым носом, странным образом не казавшимся уродливым, а делавшим её узкое костистое лицо характерным и даже сексуальным, с ледяными бледно-голубыми глазами и узкими бледными губами осветилось изнутри мрачным удовольствием – она любила делать ЭТО. Способная убить этих бродяг мгновенно, она поступила иначе, наблюдая своими гадючьими глазами за агонией четырёх человек, которые дрожали и корчились от невыносимой боли, раздирающей их внутренности. Из глаз, носов и ушей их сначала сочилась, а потом хлынула чёрная кровь, но они не могли даже кричать. Рябой видел, по крайней мере, одного из них, и лицо его напряглось от ужаса и попытки крикнуть, взмолиться.

– Что-то хочешь сказать? – Лениво поинтересовалась Барр и вновь щёлкнула пальцами.

– По… по… поща… – Пролепетал Рябой, по щекам его ползли мутные слёзы.

– Пощады? – Изогнула почти невидимую бровь ведьма. Усмехнулась змеиной усмешкой.

– Я не знаю, что это такое, смерд. – Голос её мгновенно утратил ленивую томность. – Ты сдохнешь, но не совсем. Твои попы не врут, говоря, что смерти нет. Но то, что ждёт тебя, тебе не понравится.

Некоторое – не слишком большое, – время спустя всадница и большой чёрный пёс продолжили свой одинокий путь. Четыре страшно изуродованных трупа остались на обочине, а то, во что превратился Рябой, деревянно переставляя ноги, двигалось в обратную сторону. К постоялому двору, где ведьме не понравилась молодая жена хозяина.

Голуби страстно урчали, толпились на широком подоконнике, жадно глотали пшено и успевали тут же пофлиртовать; к ним постоянно подлетали всё новые и новые. В помещении было так жарко натоплено, что холодный воздух из раскрытого окна был даже приятен. Высокий долговязый человек, лет сорока пяти, неприметный ничем, кроме высокого роста и лица классического растяпы, с удовольствием подсыпал голубям пшено и любовался ими. Одет он был тоже неброско и с виду очень скромно; только намётанный глаз сразу определил бы, что одежда и обувь его были самого отменного качества и пошива, а камень на скромном колечке был дивной красоты и огромной стоимости инклюзом.

– Запечатай и отправь в Рим. – Он только что закончил диктовать письмо монаху-доминиканцу. – Обычными путями, чтобы все видели, что у нас нет тайн. Смотри, какой красавец! – Он указал на рябого, как далматинец, голубя. – Ну, как не верить в мир божий, когда он так прекрасен?