Хроники Раздолбая

В кабинете отчим взял со стола трубку, которую время от времени закуривал, пытаясь распробовать, можно ли с ее помощью отказаться от сигарет, и стал ее сосредоточенно набивать. Раздолбай смиренно ждал воспитательной беседы. Дядя Володя сопел, утрамбовывая табак, и говорить не спешил. Только раскурив трубку и развесив по комнате пласты ароматного дыма, он наконец процедил через трубочный мундштук:

— Ну, что там у тебя?

— Рисую, — доложил Раздолбай, приняв соответствующий воспитательной беседе образ дюдюськи-бебяськи. — У нас сейчас техника маслом. На той квартире удобнее — можно краски смешивать… не боясь… мебель… испортить…

Под пристальным взглядом отчима он ослаб голосом, и заключительные слова прокапали из него, как последние капли из перекрытого крана.

— Я так понял, ты решил свалить туда насовсем?

— Нет, просто… вам не мешать… краски…

— Не надо мне тут про краски, — перебил дядя Володя, обращая его сердце в падающий камень. — Я все понимаю. Тебе скоро двадцать, хочется самостоятельности…

Раздолбай не сомневался, что услышит сейчас «возвращай ключи», и заранее готовился ловить падающее сердце, чтобы оно не разбилось в отчаянии.

— Попробуй, поживи сам, — неожиданно разрешил отчим. — С матерью я договорюсь. Но если у тебя там будет «хавера» — разгоню к чертям.

— Что будет?

— Притон. Будешь собирать компании с вином — разгоню, заберу ключи.

Раздолбай хмыкнул. Он, может, и хотел бы собирать компании, но делать «хаверу» было не с кем. Миша все время занимался и не выпивал, Валера уехал, а приглашать в обшарпанную однушку Мартина было не номенклатурно, и к тому же он куда-то пропал.

— Этот человек больше не живет здесь, — с холодком отвечала по телефону его мама. — Я передам, что вы звонили, если он объявится, но если вы не из тех, кто помогает ему спекулятивно обогащаться, то сомневаюсь, что он с вами свяжется. Личные отношения для него больше не существуют.

Заверив дядю Володю, что притона не будет, Раздолбай позволил нагрянуть в любое время с инспекцией, и на этом воспитательная беседа закончилась. Отчим отложил трубку и закурил сигарету, а Раздолбай поспешил в комнату, которую по привычке называл своей, чтобы записать музыку клиентам. Двухкассетник приветливо блеснул глянцевыми боками. Раздолбай провел пальцем по кнопкам и подумал, что магнитофон — единственное, что привязывает его к прежнему дому. Как бы хорошо ни было на «той квартире», разлука с музыкальными сокровищами мешала ощутить переселение свершившимся.

— Забрать бы тебя, — тихо сказал он магнитофону и тут же почувствовал в комнате тонкий сигаретный запах.

Дядя Володя стоял в дверях и молча наблюдал за ним.

— Я это… Музыку послушать… — смутился Раздолбай.

— Как тебе лучше работается, с музыкой или без музыки? — спросил отчим. — Под музыку лучше рисовать было бы?

— Веселее, конечно…

— Забирай, но чтобы через две недели принес картину.

— Какую?

— Маслом. Считай, что я тебе заказал ее за магнитофон.

Если бы Раздолбай не стеснялся проявлять по отношению к дяде Володе чувства, то он бросился бы ему на шею и поцеловал. И дело было не в том, что ему дарили дорогую вещь, которой он и так единолично пользовался. Переехав на «ту квартиру», магнитофон превратил бы ее в настоящий дом и оборвал последнюю связь с домом прежним — отчим отпускал его.

«Я ему такую картину нарисую, что у него трубка выпадет!» — восторженно думал Раздолбай.

Первый раз в жизни он рисовал с азартом. Любимым автором отчима был Достоевский, и написать портрет Федора Михайловича Раздолбай придумал сразу. Два дня он провел около памятника классику, набрасывая эскизы и стараясь, чтобы его портрет не походил на каноническое изображение писателя из учебника. Карандашный рисунок получился оригинальным и даже мастеровитым, а вот с маслом не задалось. Не зря козлобородый профессор Епишин в сердцах говорил, что техника Раздолбая годится только для росписи разделочных досок. Заботясь о сходстве, он не справился со светотенями, и портрет получился таким мрачным, словно Достоевский сидел в погребе. К счастью, Раздолбай болтал с Марягой о музыке не на каждом уроке литературы и помнил, что за какие-то выступления писатель сидел в Петропавловской крепости. Он нарисовал в верхнем углу холста зарешеченное окошко и добавил к портрету несколько световых бликов. В последний момент рука с кистью дрогнула, и мазок лег не так, как ему хотелось. Схватив мастихин,[61] он хотел убрать краску, но вдруг увидел, что от его ошибки портрет неожиданно ожил, и застывшее лицо приобрело выражение возвышенного страдания.

— Ух ты, это я сделал?! — изумился он.