Хроники забытых сновидений

Мы позвонили к соседям, никто не открыл.

На скамейке у подъезда сидела тетка. Мы поздоровались. Саша вновь предъявил трешку. Тетка сказала:

– Делать тебе нечего, оставь себе, вина купи, помяни деда. Про родных ничего не знаю, он жил тихо. Мы в семьдесят пятом году въехали, он уже был, уже тогда пенсионер. Раз только заговорил со мной, чтобы мы телевизор так громко не включали. А как тут не включишь громко, если Вася не слышит.

– Кто его хоронил?

– Не знаю. В больницу увезли и всё, дальше не знаю. Если родных нет, за государственный счет хоронят. Так что не переживай за свою трешку.

Юрий Иванович Терещенко, так писали на конвертах имя адресата.

Саша раскладывал фотографии и письма на полу. В хронологическом порядке, слева направо и сверху вниз. Матрица времени, так мы ее назвали. С письмами и открытками проще, на почтовом штемпеле почти всегда можно разглядеть дату. На фотографиях, на обороте, дату писали изредка. «Июль 1957. Сережа». И кто такой этот Сережа в военной форме с маленькими звездочками на погонах? Наверное, только что из училища. Птенец. Тридцать пятого, скажем, года рождения.

На те фотографии, где мы угадали Юрия Ивановича (мальчиком-дошкольником: подростком, юношей, мужчиной, стариком), мы положили по клочку белой бумаги. Их оказалось немного, фотографий с белой меткой.

– Вот, – сказал Саша, – вся жизнь человеческая.

– Это не жизнь, это ее тень.

Последнее (по почтовому штемпелю) письмо пришло 10 июня из города Арзамаса. Вот оно, от слова до слова: «Здравствуй, дорогой Юра, живем мы потихоньку, Митя в этом году пойдет в десятый класс, росту большого, а ума крохотного, поступать никуда не собирается, заберут в армию, лишь бы войны не было».

– Ну и что нам может рассказать это письмо о Юрии Ивановиче? – спросил меня Саша. – Или вот эта фотография, наверное, на паспорт. Или вот эта открытка из того же города Арзамаса с пожеланиями счастливого нового, 1970 года. А? И даже вот это пожелтелое письмецо (конверт не сохранился) от матери. «Сыночек мой дорогой ненаглядный, вспоминаю тебя каждый день, на рынке беру иногда говядину, а в магазинах ничего нет, только кости». Кто все эти люди? Их имена ничем не примечательны. Их жизнь бесцветна.

– Ты не прав, не прав! Их жизнь может быть любого цвета. Они могут быть кем угодно. Понимаешь, информации так мало, что можно домыслить все что угодно. Любые обстоятельства. Мы можем дополнять эту картину, эту нашу матрицу, мы можем вообразить еще кучу писем, самых разнообразных и удивительных (от любовницы-француженки, например, познакомились в Москве, она выучила русский, встречались в Москве, она нарочно приезжала каждый год с туристической группой; у нее муж в Лионе, трое детей).

– Да где же все эти письма?

– Сгорели. Юрий Иванович сжег. Не хотел, чтобы кто-то посторонний увидел.

– Можно, конечно, все что угодно придумать: любовницу-француженку, инопланетян, шпионов. Но к жизни Юрия Ивановича этот бред никак не прилепляется. Так мне кажется.

– Ага. Значит, все-таки что-то ты про его жизнь сказать можешь.

– Ну. Предположительно.

– У Борхеса есть рассказ: человек пишет «Дон Кихота». «Дон Кихот» уже написан Сервантесом. Человек не читал, но многое слышал. И он решает, что сможет так настроить себя, что напишет заново роман. Напишет точно, слово в слово, буква в букву, как у Сервантеса. И написал. На меня это произвело большое впечатление, я решила повторить. Не читала к экзамену «Красное и черное». Пыталась сосредоточиться и угадать. Ну и схватила пару, пришлось пересдавать, слава богу, стипендии не лишили, а то бы мы с бабушкой поджали хвосты. Но я все-таки думаю, что Борхес прав и угадать можно, и даже буква в букву.

– С жизнью не очень-то угадаешь, – сказал Саша, обдумав мои слова, – даже если знаешь кучу обстоятельств, миллиард подробностей. Но что за ними стоит? Я и про свою жизнь не особенно понимаю. Родился-учился-влюбился-женился-развелся. И что? Это могу быть я, а может быть и другой человек. Понимаешь, все эти детали, подробности, сколько бы их ни было, они не обо мне. То есть я всегда больше. Или всегда в стороне. Я – это самый простой, обыкновенный тип, отслуживший в танковых войсках.

Мне стало его ужасно жалко.

Он догадался, нахмурился.

– Поздно. Я тебя подброшу до дома.

Город безлюден, дороги пустынны, но мы терпеливо встаем на светофоре. Ждем.

– Ты держишься правил, – говорю я. – Как будто, если отступишь, мир рухнет.

– А вдруг.

С темного неба медленно опускается к нам на капот желтый лист.

– До осени еще далеко, – говорю я.

Зажигается зеленый. Машина трогается с места плавно, но мелкий березовый лист не удерживается, соскальзывает.

– Почему вы развелись?

– Она. Она со мной развелась.

– Почему?

– Потому что я скучный.

– Дура.

– Нет.

Машина набирает скорость.

– Уехать бы от нее подальше, оторваться, не видеть, забыть. Не могу.

Я вдруг догадываюсь:

– Это Надя?

– А ты не знала?

Поворот, набережная. Большой дом. Подъезд. Мы останавливаемся.

– Свет у вас. Не спит.

Я, молча, выбираюсь из машины. Захлопываю дверцу

Саша разворачивается, уезжает. Я смотрю вслед.