Хроники забытых сновидений

Выбрался наружу, отер потное лицо рукавом.

– Что теперь? – спросила Нина.

Вася взял горсть припорошенной снегом земли. Бросил на ящик. И Нина бросила. Вася прочитал из Евангелия, ухватил лопату и закидал яму.

Посмотрели на холмик.

– Крест я завтра поставлю, – пообещал Вася.

Он передал Нине ключ от дома, сказал, что сделал дубликат.

– Вдруг пригодится.

* * *

В конце июня 2001 года Нина и Коля взяли билеты и сели на скорый ночной поезд.

В вагоне они разговаривали между собой мало и тихо.

Ночь проспали. Днем пили чай, выходили на больших остановках, обедали в ресторане. Смотрели в окно на заходящее солнце.

Стемнело. Они не ложились. Собрали постели, свернули матрацы. Сидели рядом на полке. Вагон спал, вздыхал, похрапывал.

– Вот она, – прошептала Нина.

Поезд проходил станцию.

Одинокая платформа. Свет фонаря. Пристанционный домишко. Ночная тьма.

Через полчаса они сошли с поезда в райцентре. На привокзальной площади взяли такси. Не торговались. Через час с небольшим (казалось, что слишком быстро) подъезжали к поселку.

Горели редкие фонари.

– Теперь направо, – тихо говорила Нина. – Прямо. Налево. У этой калитки. Да. Спасибо.

Они дождались, когда стихнет шум мотора. Повернули щеколду.

Дом был заперт. Нина вынула ключ.

Терраска. Коридор. Дверь в чулан. Дверь в комнату.

Переступили порог, услышали шорох, включили свет. Крыса прыгнула со стола.

Нина отмыла стол, отскребла. Коля завел часы на буфете. Притащил из сарая дрова.

Июнь был холодным, дождливым, отсыревшие дрова дымили. Коля нашел в этажерке старый «Квант», отрывал страницу за страницей, заталкивал между поленьями.

– Гори, закон действия и противодействия, закон относительности и закон сохранения, гори ярко, грей жарко, – так он говорил.

Пламя занялось. Нина поставила на шесток чайник.

Выпили сладкого чаю, легли вдвоем на узкий диван, обнялись, переплелись, согрелись.

На другой день они обошли поселок. Пробивались через заросли, заглядывали в оконные провалы; небольшой дождь шептал: спи-спи-спи.

Над кладбищем поднялась трава.

Бабушкина могила виднелась издалека, такой высокий крест поставил Вася. Крест был из антенны, Вася снял ее с бабушкиной крыши. И Нине казалось, что антенна передает сейчас какой-нибудь сериал про богатых и бедных и бабушке там, в глубине, не скучно.

Вернулись в дом. Обсушились, погрелись у печки, съели привезенные из Москвы консервы.

– Интересно, где сейчас Вася? – спросил Коля.

– Где-нибудь, – ответила Нина.

Таксист приехал к шести, сдержал слово.

Обломки

1999. Осень

Музей Люба считала обителью, себя – служителем. Хранила обломки прошлого. Да и сама она обломок, ее бы тоже в стеклянную витрину, и пояснительную надпись наклеить: так, мол, и так, на свету не держать, в холодильник и к батарее не ставить, хранить в осторожном полумраке.

Конечно, была она живой человек, таскала продукты из магазина, копейки считала до зарплаты, переживала за внуков, таращилась в телевизор, теряла чувство времени в метро (метро располагает). Жила, цеплялась, смотрела на часы. Как все, как мы. Но она знала про себя, что обломок, что самое ей место – музейный фондовый отдел. Ушла с передовой в запас. И хотела бы вернуться, а некуда. Так бывает. Время вышло, а Бог забыл о тебе.

Вот она и разбирала, кто кому и зачем писал письмо в далеком 1900‑м, к примеру, году. Разбирала, да не всегда разбиралась. Почерк уж больно прихотливый, да и чаю пора вскипятить. Или покурить на площадке. Полумрак. И сигарета мерцает красным тревожным огоньком.

И задавала Люба себе вопросы: зачем ты здесь? Чего ищешь, от чего бежишь? Почему не выходишь на свет, на сцену, в люди, в настоящее? Зачем тебе прятаться между временами, между бытием и небытием? Зачем тебе бумажный мир, останки мертвецов?

И разделяется плод на добро и зло, и разделяется человек на мужчину и женщину, и разделяется вечность на мгновения, и рассыпаются они по всему свету, и уже не собрать, не нанизать по порядку, все спутано, и прошлое, и настоящее, и будущее. И есть люди времени, и есть люди вечности, и все они живут, и все они умирают.

А ты? Ты ходишь к мертвым, и ты ходишь к живым.

Так примерно она себе говорила, пока сон не приходил.

* * *

Встала по будильнику. Потащилась на кухню.

Вскипятила чайник, выкурила сигарету. Кухня большая. Высокие потолки. Темные, из давних времен, иконы, темная, в самом углу, картина. Иногда случалось Любе увидеть ее в солнечном свете, в солнечном луче, и тогда, только тогда, удавалось разглядеть дорогу, цепочку фонарей, силуэты пятиэтажек.

Был хлеб, было масло. Она намазала ломоть тонким прозрачным слоем. Посыпала белой сахарной крупой. И это был ее ранний завтрак. Как будто до сотворения мира. За окнами пустота, ничего еще нет, ни старого московского двора, ни тополя. С ним она обнималась и разговаривала, когда возвращалась поздно, выпив лишнего в какой-нибудь пивной или пельменной со случайными, вдруг образовавшимися знакомыми. От которых она всегда умела вовремя уйти.