Хроники забытых сновидений

Три раза ходила она смотреть этот фильм, как в засаду, как будто ловила на живца, и на четвертый раз молитвы ее были услышаны. Сидела она не так удачно, столик за фикусом оказался занят, пришлось устроиться на виду, возле стеклянной витрины, так что он увидел ее мгновенно. Не смутился, не поздоровался, не кивнул. Конечно, он был не один. Спутница его густо намазала губы, и Зинка ничего не видела, кроме ее кровавого рта. Вампирша, так сразу окрестила. И еще почему-то: парикмахерша. Он взял вампирше-парикмахерше лимонад. Та оставила на краю стакана багровый след.

– Приглашаем в зрительный зал, – сообщил всегдашний приятный ровный голос.

Сидели они в одном ряду, тут Зинка не прогадала. Он брал билеты исключительно на последний ряд в середину. Через кресло от него Зинка сидела. Через пустое кресло. Через пробел (через прочерк; ничего белого не было в этом промежутке, только черное). Можно было протянуть руку и коснуться его руки. Но Зинка сидела смирно. Не сводила невидящих глаз с экрана.

Весь город охотился на М, охотился на убийцу, на Крысолова, змеиным свистом приманивающего детей. Дети обречены. Город обречен (город без детей). Нет, обречен М.

Сеанс окончен. Зажегся, ослепил, пробудил свет. Они поднялись. Начали пробираться к выходу. Зинка смотрела вслед. Она сидела, пока не осталась в зрительном зале одна. Пока кто-то не заглянул и не сказал:

– Ночевать собралась?

Она знала, больше его не отыщет. И в кинотеатре этом он никогда уже не появится. Москва большая, найдет, где смотреть свое лунное кино.

Но почему, почему так, она не могла взять в толк. Чем она хуже этой парикмахерши с бешеными губами? Разве та накормит так сладко? Разве сумеет любить так полно, без оглядки, забыв себя, время, место? Да никогда. Никто.

– Всем ты хороша, – утешала кассирша, – а мужики – сволочи, тем более Этот. Наскучила. Разнообразия ищет. И первая красотка наскучит. Да Этому и не нужна красотка, от красотки он сам бы рванул куда подальше. Ему чтоб без претензий была.

Раскусила она его, что и говорить. Пожалела (Зинка похудела, подурнела) и подсказала, что есть такая баба Феня в Сокольниках, может помочь.

– А любит колбаску полукопченую, селедочку любит, а из сладкого простые конфеты «Мечта».

Конец августа, неподвижный прозрачный воздух, время замедляет свой ход.

Маленький пруд в окружении больших домов, а в пруду, в неподвижной воде, белый лебедь. Зинка поклонилась лебедю и направилась к дому. Восьмой подъезд, двенадцатый этаж.

Русый волос его. Черный волос Зинкин. Баба Феня сожгла их вместе, пепел стряхнула в чашку с простой водой, пошептала над чашкой и велела Зинке выпить в три глотка.

В тот же миг он захотел ее видеть. Быть с ней. Немедленно. Бросить все и бежать к ней, уткнуться ей в колени, заплакать, засмеяться. Во рту пересохло. Только Зинка могла утолить эту жажду.

Он стоял в лаборатории перед холодильной камерой с химикатами, стоял, позабыв, зачем он подошел сюда, что хотел достать. Какую-то стеклянную колбу. На ней должно быть написано А‑378. А что это значит? Он не мог сосредоточиться.

– Что с тобой? – спросил кто-то.

Он обернулся на голос. Увидел красивую женщину в белом халате. Как ее зовут?

– Что с тобой?

– Не знаю.

– Заболел?

Приблизилась. От запаха ее духов затошнило.

– Ты побледнел. Иди домой.

Что за дикий раздробленный звук? Телефон.

Она взяла трубку, отвернулась. Он мгновенно отворил камеру, достал стеклянную колбу А‑378, опустил в карман. Он вспомнил, что там внутри. Спасение.

Вечером он ждал Зинку у столовой. Курил. Пахло неизбежной осенью.

Зинка вышла, остановилась. Он отбросил сигарету, шагнул. Обнял, прижал к себе, дышал ее сладким запахом. Не мог надышаться, не мог отпустить.

– Ты мне кости переломаешь, дурачок.

Узкая улица, шорох сухих обессилевших листьев. Трамвайный парк, печальный голос трамвая. Он держал ее за руку, как будто боялся потерять, здесь, на маленькой улице.

Диван уже был разложен, застелен свежим крахмальным бельем. Она знала, что он будет сегодня.

– Не могу без тебя, не могу без тебя, – шептали, кричали, молчали.

За ужином сидели притихшие, оглушенные, точно выплыли из глубины, точно их вынесло на эту кухню тяжелой волной. После ужина легли спать. Он наблюдал, как она погружается в сон. Сон был, наверное, приятный, она улыбалась.

Проснулась одна. Болели, ныли ноги. Во рту горело. На душе лежала тяжесть. Откинула одеяло и увидела свою руку. Иссохшую, похожую на странную (слишком большую) птичью лапу. Она бросилась (поползла, ноги еле передвигались) к зеркалу. Из темного стекла смотрела на нее старуха.

Зинка оделась (все велико, странно), нашла ключ (не могла вспомнить, куда сунула вчера). Руки дрожали. Долго запирала дверь (не могла попасть в замочную скважину), с трудом, цепляясь за перила, спустилась.

Села на скамейку у подъезда перевести дух.