Хронополис

– Доктор, можно мне… я знаю что во время операции есть нельзя, но одну мааааленькую конфетку? Я даже грызть не буду! Хотя голодный прямо как собака. Не, как три собаки, не, как три волка, вот. Доктор.?

Александр – рассмеявшись с нескрываемым удовольствием:

– Признался наконец, слава те, батюшка Дий, Повелитель Ясного Неба! Я жду, жду, когда же он сказать решится… Да кушай, миленький, сколько душе угодно! Вон в изголовье стола панель – заказывай. – и сам тянется к панели: – Ты что любишь? Или хочешь я тебя накормлю по своему?!

У Сережки на лбу метровыми буквами написано, что он очень даже не прочь пообедать за царским столом. На панели появляются:

Тегонитес, этакий закусочный торт: стопка толстых блинов из кислого овсяного теста, переложенных всевозможными и с нашей точки зрения плохо сочетающимися начинками – маринованные маленькие осьминоги, мидии, ломтики отварной осетрины со свежими огурцами, тушёная гусятина в меду, рубленая печенка с печёными яблоками, медовые орехи с засахаренными апельсинами и моченными сливами, этаж за этажом… древние греки начинали обед со сладкого, а заканчивали морепродуктами, поэтому осьминоги с моллюсками в самом низу архитектуры.

Аллас – горячая варёная колбаса из бараньего желудка, фаршированного кровью, рубленой печенью, языком и сердцем, на блюде с зеленью, резаная внушительными ломтями, с гарниром из печёной фасоли с луком и морковью, окружённая пшеничными лепешками, на каждой – внушительная горка тзадзики, творога, размятого с мелко крошенным чесноком, огурцом и приправленного мятой.

Креокакавос – обжаренная на вертеле свинина под кисло-сладким соусом, с гороховой кашей.

Саламис – филе морской рыбы, тушеное в белом вине со сладким перцем. Цепанис – что-то вроде нашего пирожного картошка, только не из сухарей, а из тертых в муку орехов, на финиковом сиропе и вине… Существенное примечание: каждый цепан значительно больше кулака. Имеются и фруктовые цепанис – из рубленых фиников, инжира, изюма, с добавлением лимонной цедры и рубленого миндаля.

И верх эллинистической изысканности: фруктовые фреши со снегом, половина сока с мякотью, половина снега с сиропом, лакомство вполне в духе начала двадцать первого века, а на деле прохладительный напиток древнеперсидских царей, когда-то очень пришедшийся по вкусу Александру Македонскому!

Сережкино подвижное лицо при виде этой античной гастрономии принимает карикатурно обреченное и гордое выражение, он трагически шепчет:

– Все поем и лопну… – и решительно сгребает с торта сразу два верхних блина. Что-то похожеее на мелкие креветки или орешки в меду, на самом деле это не креветки, а до хруста прожареные с мёдом брюшки саранчи, рассыпаются по одеялу, он их ловко подбирает и с зажмуренными глазами, постанывая от наслаждения, работает челюстями. Александр в духе Юлия Цезаря пристраивается на него матерински любоваться, одновременно работая с виртуальными окнами, но Сережка с полным ртом (как он ухитряется разом жевать, причём жуёт у него все: мигом вспотевший короткий носик, шевелящиеся в такт девчоночьи маленькие ушки и подпрыгивающий роскошный волнистый чуб цвета тёмного каштана, вполне отчетливо говорить, словно и не жуёт, да ещё во время разговора со вкусом облизывать пальцы, запихивая их в рот целиком, покрыто мраком ужасной тайны) заявляет безапелляционно:

– Доктор! Покажите-ка мне, будьте добренький, как тут заказывают борщ! И хорошо бы, чтоб как у мамы, потому что моя мама по борщу инженер. – Александр вопросительно поднимает бровь – И вы, доктор, обязательно сейчас покушаете маминого борща! – Сережка говорит это умильно просительно и властительно непреклонно одновременно, и сам способный на такие наполеоновски оксюморонные интонации Македонянин такое вполне оценивает, беспрекословно прихлопывает на лоб Серёжке парную мнемофлешку (тот немедленно подмигивает и корчит рожу, изображая с помощью чистейших пальцев чертёнка с рожками) и, сверяясь с их переливами, набирает команду для синтезатора. Панель по всем правилам, на вышитом полотенце, выдаёт расписную украинскую миску с расписной русской ложкой: малиновое борщевое море и сметанный айсберг, облако пара, от которого у Александра невольно дрогнули ноздри. Сережка при виде и запахе борща по детски горестно поднимает брови домиком, беззвучно шевелит дрожащими губами:

– Мама… – и берет себя в руки прежде чем увидел это Александр, расплывается в великолепной улыбке, тараторя ласково и настойчиво: – Непременно покушаете! Думаете если я недавно проснулся, я не понимаю что вы от меня давно не отходите? Я же целенький стал и не болит ничего. Не старайтесь, пожалуйста, заставить меня забыть мою смерть, я не маленький, по ночам реветь не буду.

Уже взявшийся хлебать борщ (кстати с большим аппетитом, явно проголодаться успел) Александр просто выронил ложку, хорошо не в еду, а то были бы всюду брызги красивого малинового цвета:

– Курос калон… дитя мое. Ты чувствуешь психотехнику?

Сережка задумчиво наматывает на пальцы, как на бигуди, и без того вьющиеся волосы: