Хрущевская «оттепель» и общественные настроения в СССР в 1953-1964 гг.

Сложнее обстояло дело с контактами между иностранцами и людьми с улицы. Чтобы свести их к минимуму, не без успеха старались занять зарубежных гостей так, чтобы у них не оставалось свободного времени. А свободный доступ к ним простых советских граждан был до максимума затруднен многочисленной охраной, действовавшей под видом «добровольных бригад содействия милиции». Чекистам было поручено усилить бдительность и на всякий случай «почистить» Москву от неблагонадежных и враждебно настроенных элементов.

В конце июня 1957 г. милиция задержала около гостиницы «Метрополь» подростка, подбрасывавшего в иностранные автомобили листовки с призывом «Долой кремлевских вождей!», и передала его чекистам. А 30 июня у его двоюродного брата В. Бушуева при обыске обнаружили массу таких листовок и программу «Организации освобождения России». В течение последующих пяти-шести дней эта «организация», состоявшая из нескольких юношей преимущественно докомсомольского возраста, наслушавшихся разговоров взрослых о царящей кругом несправедливости и вдохновленных подвигом антифашистской «Молодой гвардии», была ликвидирована^{1024}.

Чтобы не подвергать себя излишней опасности, многие оппозиционно настроенные люди предпочитали покинуть на это время столицу. Такое решение, например, приняли члены кружка Краснопевцева. Но соблазн был велик. И самый молодой и горячий его участник, Козовой, не только остался, но и стал пользоваться любым случаем для встреч с западными студентами для обмена информацией.

Но особых неприятностей устроителям фестиваля политические оппоненты советской власти не причинили. Мало того, среди иностранных гостей, особенно из стран Азии и Латинской Америки, у СССР после этого появилось довольно много не просто симпатизирующих ему, но и преданных друзей. Некоторые из них таковыми оставались и впоследствии, делая успешную политическую и государственную карьеру.

Атмосфера фестиваля, несмотря на его заранее предусмотренную регламентированность и заорганизованность, казалась легкой и непринужденной. Весь город был в гирляндах, плакатах, лозунгах, эмблемах, изображениях «Голубя мира» Пикассо. Вечерами улицы освещала праздничная иллюминация. Повсюду из громкоговорителей звучала музыка и песни вроде специально приготовленных к этому событию «Если бы парни всей земли…» и «Мы все за мир, клятву дают народы…». Огромное число запланированных мероприятий разного типа не помешало простому, стихийному и неподконтрольному общению людей на улицах в центре Москвы и в местах проживания гостей на ее окраинах.

На жителей Москвы и тысячи молодых людей, нагрянувших туда в те дни из провинции, фестиваль оказал очень сильное воздействие. Поражал, прежде всего, внешний облик иностранных гостей: все они были одеты по-разному: пестро, удобно, спортивно и нарочито небрежно, но вовсе не так, как это изображалось нашими карикатуристами и как хотели бы выглядеть отечественные «стиляги». Даже «штатник», как он сам себя с гордостью называл за стремление одеваться и обуваться во все американское, джазист А. Козлов признавал: «Чувствовалось, что люди, приехавшие к нам оттуда, вовсе не придают такого значения своей внешности, как это происходило у нас… Ведь в СССР только за узкие брюки, длину волос или толщину подошв ботинок можно было вылететь из комсомола и института, внешность была делом принципа, носила знаковый характер»^{1025}

. Тогда же в Москве появились и вскоре стали входить в моду джинсы и рок-н-рол. А будущий драматург Э. Радзинский в стенгазете Историко-архивного института высмеивал «штанишников» — студенток, посмевших появляться на занятиях в брюках.

Фестиваль вызвал у москвичей массовое желание общаться, причем не только с иностранцами, но и между собой. Погода в течение этих двух недель стояла отличная, и толпы народа буквально заполонили главные магистрали, по которым проезжали в автобусах и на открытых грузовиках делегации. Ночами люди собирались в центре Москвы, на Манежной площади, у Моссовета и памятника Пушкину и в других местах. В основном это была молодежь, хотя иногда там можно было встретить и пожилых людей, любителей поспорить. А доморощенные дискуссии возникали на каждом шагу и по любому поводу, кроме, пожалуй, политики, потому что и опасались, и (а это, наверное, более существенно) в чистом виде ею не очень-то интересовались. Но политический характер принимал любой спор о литературе, живописи, музыке, моде. Это были не столько споры, сколько первые попытки свободно высказать свое мнение другим, чаще всего незнакомым людям и отстаивать его. Тот же А. Козлов вспоминал позже, как светлыми ночами на мостовой улицы Горького стояли отдельные кучки людей и в центре каждой из них несколько человек горячо обсуждали какую-нибудь тему, а остальные, окружив их плотным кольцом, вслушивались, набирались ума-разума, привыкая к самому этому процессу — свободному обмену мнениями. «То были первые уроки демократии, первый опыт избавления от страха, первые, абсолютно новые переживания неподконтрольного общества»^{1026}.