Хрустальный шар (сборник)

– При этом она вовсе не была красивой. Трудно понять, да? Но это так. Впрочем, может быть, кто-то и сказал бы, что она хорошенькая, из тех, кто говорит в таких случаях «хорошая картинка». А я хотел все время смотреть на нее. Только смотреть. Понимаешь, мне это можно, как бы профессионально, потому что я художник. Художник, черт побери! Потом ее куда-то увели, а я пошел домой. Я пробовал рисовать, но это все не то. Придешь – сам увидишь. Все плохо. И с того времени… – Он замолчал.

– Говори, – сказал Раутон.

– Я уже не могу рисовать. Не получается.

– Кто она?

– Дочь Гиннса.

– Этого короля жевательной резинки?

– Да.

– Ага. – И добавил через минуту: – У тебя была в последнее время какая-нибудь женщина?

– Что? Нет. То есть уже давно была одна модель. Я даже собирался на ней жениться. Но это что-то другое. Все из-за того, что я художник.

– А ее, ты видел ее потом?

– Да. Я снова получил приглашение – наверное, в последний раз, потому что все уже на меня насмотрелись досыта. Так что смогу вернуться к обычной жизни. Значит, я пошел к Хайду. Это юрист, который работает у Гиннса. Но я уже был осторожен. Сначала не хотел идти. Даже не стал одеваться. И лишь в десятом часу полетел сломя голову. Я не хотел, даю тебе слово.

– Понимаю, – сказал Раутон.

– Я подумал так: когда войду, сразу пойду к ней. Такой лакомый кусочек! Или нет, буду внимательно за ней наблюдать. Стану расспрашивать. Наверняка окажется, что это глупая гусыня. Уж я хорошенько присмотрюсь. И на солнце есть пятна. Все удастся сделать. В общем, я пошел и снова хотел приняться за закуски, чтобы было чем заняться. Только я не смог есть. Горло было словно зашнурованное. Я хотел уйти, но тут вошла она.

Ее окружили какие-то типы, но я решительно взялся за дело и мы снова танцевали. Кажется, я кого-то обидел, так мне потом говорили. Я говорил с ней. Она не отвечала. Потом мы вышли. Там не было террасы, но эта каналья, этот юрист сделал такую «гавайскую рощу» из пальм в зеленых бочках. Там были расставлены кресла: вот, милуйтесь. Мы пошли туда. Я не знаю, как это тебе объяснить… подожди. Там висит ужасная мазня на стенах. Но когда она проходила, все исчезало. Наконец я сказал ей: «Вы так чудесно молчите». Она не улыбнулась; знаешь, и за то, что она не улыбнулась, я ей был так благодарен. Потом мы говорили об Эль Греко. Вдруг я так сказал: «Извините, но какое нам с вами дело до Эль Греко? Я скажу просто, иначе не умею: я мог бы попросить у вас разрешение сделать портрет, а вы бы согласились. Но я не хочу. Не хочу писать портрет. Я увидел вас в пятницу, четыре недели назад. С той поры я уже не могу рисовать».

– Ты ей так сказал? – чуть ли не с угрозой спросил Раутон.

– Я сказал, что будто проснулся. Все, что я делал раньше, кажется мне таким смешным. Что все вокруг стало такое цветное и какое-то… болезненное, но в этом настоящее счастье, потому что его нет в покое. Когда я это говорил, она сидела неподвижно, но словно бабочка, готовая в любую минуту исчезнуть. Может быть, потому, что я очень боялся, что она вдруг уйдет и я уже не смогу ничего сделать, я высказал все, что думаю. Что это не выразить словами. И что это кажется мне более ранним, чем самые ранние детские образы. Словно это было еще до того, как я в первый раз увидел лицо матери. Когда я говорил, ее лицо было неподвижно и становилось все бледнее. Казалось, что в ней гаснет свет. Она вдруг схватила меня за руку и сказала: «Чего вы хотите от меня? Чего вы хотите?» Я не знал, чего я хочу. Мы смотрели друг на друга, и она становилась все прекраснее. Потом она вроде успокоилась. Встала, и я пошел за нею. Мы вышли на какую-то лестницу, там горели два больших оранжевых шара. Она встала под одним и спросила меня: «Что мне делать?» Я молчал. Потом мы шли по какому-то длинному коридору, где не было людей. В самом конце была маленькая ниша со ступеньками. Мы сели на них. «Я хотела бы вам как-нибудь помочь, – сказала она, а потом шепотом: – Вы хотите меня поцеловать?» Я сказал, что не хочу ее поцеловать. «Когда ты смотришь на меня, – сказал я, – во мне словно что-то умирает». – «Расскажите о себе», – шепнула она. Я не знал, с чего начать. «Раньше я любил темную бронзу и очень легкую лазурь. Любил ходить на пленэр, когда краски перед восходом сливаются и меняются, как люди во сне. И у меня дома есть три полотна, которые я еще никому не показывал, потому что мне казалось, что они могут сказать обо мне больше, чем я бы хотел. Если позволишь, я отдам их тебе, чтобы у тебя было что-то мое». – «Но вы, – сказала она, – но вы?» Я не знал, что ответить. Человеку иногда тяжело, у него появляются странные мысли, непохожие на то, чем он живет. Тогда ему хочется кому-нибудь об этом рассказать. Но он боится, что этот кто-то окажется не таким, каким должен быть. Мне кажется, что я такой.