Хрустальный шар (сборник)

Специалисты, которым работа понравилась четкостью рассуждений и глубоким знанием предмета, приняли ее доброжелательно, студенческое же мнение – это кривое зеркало университетской жизни – тотчас же отреагировало свойственным ему образом: Топольный был выдвинут на звание «величайшего негативного исследователя эпохи», то есть первооткрывателя всякого рода абсолютных невозможностей.

В тот хмурый, туманный субботний день Топольный спешил на научную конференцию, одну из тех, которые профессор Селло устраивал для своих сотрудников, рассказывая им о новейших результатах исследований, опубликованных в специальной литературе всего мира.

Молодой человек спокойно жил уже несколько месяцев и иногда был почти доволен собой, что с ним происходило редко. Однако близкие коллеги, особенно же второй ассистент Селло, магистр Чвартек, наблюдали образцовое поведение Топольного со скрытой подозрительностью, чему способствовали его предыдущие метаморфозы.

Когда Топольный вошел в кабинет Селло, профессор как раз вытирал губкой установленную в углу кабинета доску, готовясь к лекции. Комната была обставлена одновременно удобно и скромно: полки с книгами, стол, заваленный горами журналов, и канцелярские лотки служили для организации научной работы наравне с мягким ковром и глубокими креслами. На стенах между диаграммами поглощения нейтронов висели цветные репродукции картин Брейгеля и Сезанна. Едва Топольный нашел свободное место рядом с Чвартеком и уселся, Селло взял слово.

Чвартек был объектом тихой и тщательно скрываемой зависти Топольного. Уже самим своим внешним видом он, казалось, подчеркивал недосягаемую высоту избранной им научной дисциплины. Очень высокий, худой, с опущенными плечами, на бледном, неподвижном лице он носил металлические очки. Темноглазый и темноволосый, одевался он тоже в черное, из-за чего как специалист по атомной энергетике заслужил у студентов прозвище Ядерный Монах. В противоположность Топольному, который постоянно утопал в разнообразных умозаключениях и сомнениях, Чвартек знал все с абсолютной уверенностью. С точки зрения математического таланта он превосходил Топольного, который, к своему стыду, на занятиях порой ошибался в простейших действиях, и студенты вынуждены были его поправлять. Также в противоположность Топольному память у Чвартека была безотказная, он не использовал никаких календарей, графиков и диаграмм, потому что системность была естественной составляющей его характера. Чвартек любил Топольного и дружил с ним, но воспринимал его с некоторой долей снисходительности. Все различия их характеров, как в линзе, отчетливо проявлялись в их отношении к физике.

Чвартек хорошо знал, почему именно физику выбрал своей специальностью. Он считал ее королевой наук, ибо она представляла собой мощнейшее орудие, созданное руками человека для обладания материальным миром. Его притягивал порядок ее основных теорий, совершенных в своей точности. Любой спор тут мог быть окончательно разрешен путем обращения к их кристальным конструкциям и экспериментам. Вместе с тем физика была источником чисто интеллектуальной радости, вытекающей из свободного охвата разумом больших запутанных совокупностей. Еще не разрешенные проблемы были для него как бы областью тьмы в противоположность области света уже открытых истин. Он был уверен, что в будущем и она подчинится разуму, но эта страна мрака не представляла для него никакого источника для волнений, не восхищала его и не казалась ему таинственной. Неизвестное – всего лишь нечто еще не изученное, не более того.

Отношение Топольного к физике лучше всего можно было бы сравнить с положением постоянно отталкиваемого и неутомимо возобновляющего свои попытки несчастного влюбленного. Относительно существующих теорий он был полон подозрительности и недоверия. Одновременное обнаружение в них слабых мест, вместо того чтобы доставлять ему удовлетворение от открытия, огорчало его как познание недостатков кого-то дорогого. Проблема же неизвестная, если он с ней встречался, притягивала его к себе и поглощала с неодолимой силой, доставляя столько же интеллектуальных усилий разуму, сколько страданий сердцу. Теоретическая физика была его частным и чрезвычайно личным делом, как каждая большая любовь. Он не мог запретить себе думать о ней, так же как невозможно убрать из воображения образ любимой. В отличие от Чвартека, который и так во всем хорошо разбирался, Топольному иногда казалось, что, собственно говоря, он не знает ничего. Были минуты, когда после бессонной ночи он сминал в комок и рвал исписанные листы бумаги, словно письма с плохими вестями, и минуты, во время которых – окончательно измученный напрасными попытками осознания и понимания, в очередной раз сбитый с пути, обманутый, отвергнутый, сидя над исписанными страницами, – он ронял на них слезы, слезы не ребенка, а мужчины. Об этом, однако, никто не знал.