ХВ. Дело № 2 (СИ)

Выглядел мой собеседник колоритно до чрезвычайности:чёрный, почти до колен лапсердак, свешивающиеся из-под него шнурки цицит со множеством узелков, маленькая шапочка-ермолка на плешивой макушке, седая жиденькая бородёнка и, конечно, пейсы. Спина сгорблена, надо полагать, от постоянных мелких поклонов, сопровождающих, кажется, любую иудейскую церемонию. Одним словом, типичный еврей-хасид, какими их обычно изображают.

Стоп! Какой ещё «мой собеседник»? Я ведь только что шагал по улочке еврейского квартала в сопровождении миниатюрной, приятной наружности женщины, супруги «Прыгуна», которая, как он давеча и обещал, забрала меня на площади перед церковью Иоанна Крестителя в Эль-Кереме. В Иерусалиме мы оставили машину недалеко от въезда в еврейский квартал и дальше решили прогуляться пешком.

…вот, значит, и догулялись...

Старикан тем временем пошарил в ящике стола (мы беседовали в довольно-таки тесной комнатёнке, заваленной книгами, заставленной семисвечниками-менорами, с единственным узким окошком, едва пропускавшем дневной свет) и извлёк кожаный несессер. Развернул — в многочисленных узких кармашках поблёскивали разнообразные инструменты: щипчики, пинцеты, шильца, тонкие ножи с лезвиями разной формы.

Это же ребе Бен-Цион, сообразил я, тот самый, ставший жертвой арабских погромщиков в мае этого года. А я — это не я вовсе, а сам «дядя Яша». Книга же — очень большая и толстая, с переплётом из чёрной, очень толстой, задубевшей от времени кожи, с серебряными накладками, которую ребе с таким вожделением оглаживает своими высохшими, морщинистыми ладонями — это и есть приз, ради которого мы трое и забрались так далеко от коммуны имени товарища Ягоды…

Ребе тем временем извлёк из ящика большую лупу в медной оправе и стал рассматривать переплёт, едва не водя по нему своим морщинистым носом. Потом удовлетворённо поцокал языком, поставил фолиант на ребро и занялся корешком. Отложил лупу в сторону, пробежался пальцами по инструментам в несессере и выбрал один — небольшой нож с тонким очень узким лезвием на костяной ручке.

— так-с, посмотрим, посмотрим… — он подцепил лезвием один из серебряных уголков и аккуратно отделил его от переплёта. Потом повторил ту же операцию с остальными. При помощи другого лезвия нащупал почти незаметную щель глазу в торце переплётной крышки, нажал — и та к моему удивлению расслоилась надвое, открыв взору спрятанный внутри лист тёмного, в пятнах, явно очень старого пергамента.

— Ну вот… — ребе Бен-Цион удовлетворённо закивал. — Я сразу понял, что тут должно быть нечто вроде тайника.

Он взял пергамент и пододвинул поближе настольную лампу. Тэк-с, написано на арамейском, причём часть текста — это собственно арамейские письмена, часть — так называемое «квадратное письмо», его и сейчас используют при переписывании наших священных текстов. А вот с остальным хуже — это анаграммы, причём составлены они большим знатоком Каббалы…

Он посмотрел на меня поверх очков — глаза у него были бледно-голубые, водянистые.

— Придётся подождать, молодой человек. В такой головоломке с налёту не очень-то разберёшься.

— И часто у тебя такое бывает? — спросила Татьяна. Она сидела на подоконнике и болтала ножкой. За распахнутым окошком кровянел на фоне жёлтого палестинского неба закат — завтрашний день обещал быть ветреным. Народу перед монастырём Сестёр Сиона, куда выходили окна снятой нами крошечной квартиры, почти не было — торговцы давно свернули свои лотки, и только маленькая кучка греков что-то обсуждала, стоя возле каменного кольца давно пересохшего колодца в самой середине площади.

— Ну…. Раньше, когда восстанавливал память после амнезии, случалось довольно часто. — ответил я. Потом прекратилось, как отрезало — и вот, недавно началось снова. Первый раз ещё в коммуне, второй — в Константинополе на пристани.

— То-то ты тогда побледнел, как мел. — хмыкнула Татьяна. Я решила, что тебе дурно, но переспрашивать не стала. Ты ж у нас шибко самостоятельный, захочешь — сам скажешь.

…Ну вот, опять — не может без подколки! Впрочем, сам виноват, так и не поговорил с ней, тяну…

— А раньше почему нам не говорил о своих видениях? — осведомился Марк.

— А смысл? — я пожал плечами. — Говорю же, в те разы не было ничего конкретного. Так, картинки не слишком связанные одна с другой. Я даже дума, что это нервы шалят, вот и не стал вас тревожить по пустякам.

— А сейчас, значит, решил всё же потревожить?

Я кивнул.

— Сейчас — решил. Потому как из этого, как ты выразился, "видения", следуют конкретные выводы. И не просто выводы — действия. Как же я мог смолчать?