Хвала и слава. Книга третья

— И почему в этот же самый день Валерий…

— Валерия немцы убрали — он уже не был им нужен. Это, наверно, он «продал» Тарговских и всех этих Скшетуских или Заглоб, которые там торчали.

Оля вздохнула.

— Ты стал такой… такой грубый.

— Ты хотела бы, мама, чтобы я сюсюкал?

— Больше ты мне ничего не скажешь?

— Ничего. Скажу только, что ты сентиментальна, как старая дева.

Оля возмутилась.

— Ну это уж просто подлость! — И пошла к двери.

Анджей сорвался с места.

— Мама! — закричал он, когда она была уже на пороге. — Мама!

— Что тебе? — обернулась мать.

Анджей схватил мать в объятия, крепко прижался к ней. Спрятал лицо на ее плече.

— Ты меня еще любишь, мама?

Оля положила руку на голову сына.

— Это я должна тебя спросить. Ты стал так далек от меня.

Анджей оставил ее, отошел к окну.

— Но ты ведь, наверно, понимаешь… — сказал он тихо.

Оля застонала, словно от боли.

— Дети не должны судить родителей.

Анджей повернулся к матери.

— Кто любит, тот имеет право судить.

Оля прижала руки к сердцу.

— Если вообще кто-нибудь имеет право судить на этом свете.

— А в тот свет я не верю, — сказал Анджей и добавил нервно: — Я не осуждаю тебя, мама, можешь быть спокойна.

Большие глаза Анджея смотрели на нее серьезно, с тем особенным выражением, которое ей никогда не удавалось определить.

— Я очень люблю тебя, мама, — сказал он глухо.

Оля резко вскинула руки, будто пораженная выстрелом, закрыла лицо и, шелестя шелковым халатом, быстро выбежала из комнаты.

С минуту Анджей стоял молча. Потом начал собираться, поглядывая на часы.

— На Мокотов к девяти уже не успею, — сказал он себе.

Но он не торопился. Стоя перед зеркалом, старательно натягивал перчатки и смотрел на свое отражение. Лицо его очень исхудало, глаза беспокойно блестели.

«Что сказал бы обо всем этом отец?» — подумал Анджей, отходя от зеркала.

Глава тринадцатая

Еще один концерт

I

Какими путями Брошек выбирался из гетто — известно было только самому Иегове. Когда он иной раз появлялся к вечеру на Брацкой, ни Анджей ни Геленка ничего не могли от него добиться. В ответ на все их вопросы он только загадочно улыбался.

Обычно он оставался ночевать. Ему отвели комнатушку рядом с комнатой Анджея, но Анджей прекрасно знал, что Броней проводит ночи у Геленки, и думал, что в доме все уже догадываются об этом. Однако он ошибался: ни панне Текло, ни Оле не приходила в голову мысль объяснять ночные визиты Бронека подобным образом.

Ничего не рассказывал Бронек и о своем пребывании в гетто, а настойчивые расспросы предупреждал словами: «Не хочу сейчас думать об этом». И все уважали его молчание, тем более что и правда никому не хотелось думать об ужасах, если все равно ничем нельзя помочь.

Такова была общепринятая «теория». Анджей не разделял ее, однако в последнее время был так занят, вернее, до такой степени оглушен событиями, что сам не замечал, как становился все более равнодушным. Он не любил встречаться с Бронеком. После смерти Марыси Татарской он все больше сидел дома и почти никогда не оставался нигде на ночь.

Вместо рассказов Бронек приносил из гетто свои эскизы и рисунки. Видимо, он нашел какой-то легкий путь из гетто. Предполагали, что он шел прямо через Сонды и что там у него был знакомый полицейский, который пропускал его. В общем все это казалось настолько фантастичным, что никто даже не пытался проникнуть в его тайну.

Итак, дорога была, по-видимому, очень удобна, если Бронеку удавалось даже проносить контрабандой большие листы картона. Он показывал их Анджею и Геленке. Оля и Спыхала обособились от молодежи, а панна Текла, не перестававшая вздыхать по Алеку, уединялась в своей комнате.

Молодые люди собирались в комнате Анджея и старательно делали вид, что во всем, что они совершают и говорят, нет ничего необычного. Иногда Анджей приносил откуда-то спиртное, и они довольно много пили.

В те дни в Варшаве появились разнообразные вина, вытащенные из старых подвалов; были и трофейные, вывезенные немцами из Франции, совсем не известные в Польше напитки (например, «Мари Бризар»). В бесчисленных комиссионках и кофейнях всегда можно было найти что-нибудь любопытное.

Однажды в каком-то ресторане бармен (до войны это был один из известных режиссеров кино) вытащил из-под прилавка бутылку старого рейнского, совсем особенного, какого не только Анджей, но, пожалуй, и Януш никогда не пробовал. У этого красного вина был такой аромат, что, когда откупорили бутылку, комната Анджея наполнилась запахом каких-то цветов.

Геленка назвала это вино «кровью героя» — Анджей терпеть не мог в сестре ее цинизма. Тем не менее все напились допьяна этой «кровью героя».

То было в середине апреля 1943 года. В этот вечер Бронек пришел более чем всегда оборванным и был до такой степени возбужден, что ему с трудом удавалось владеть собой и спокойно беседовать о живописи и искусстве. Он упрямо цеплялся за эти темы, желая скрыть то, что занимало его мысли. Невозможно было не напиться в таких условиях.