Хвала и слава. Том 2

И женщина укладывала штыки на земле. Из них получилась длинная тропинка, она вела к воротам какой-то часовенки, маленькой, низенькой и белой. По тропинке шла женщина, пожилая, сгорбленная, но в светлой фате, и старый господин с цилиндром в руке.

Геленка сказала:

— Это родители Шопена возвращаются с венчания.

Но та женщина снова начала дергать Олю. Она непременно хотела узнать, где ее дети. Наступала все решительней на Олю, но тут вдруг появился Спыхала, взял Олю на руки и унес от назойливой бабы. Оля увидела рядом с собой его прекрасное — красивее, чем в жизни, — лицо римского Цезаря. Он склонялся к ней все ниже, ниже, и вдруг холодная улыбка раздвинула его губы, и показались блестящие, как штыки, зубы. Лицо его было совсем близко, и, все так же улыбаясь, он сказал:

— А почему бы панне Оле не выйти замуж за пана Голомбека?

Оля проснулась в холодном поту.

IX

На следующий день они выбрались из лесов на Сохачевское шоссе где-то около Папротни. Никаких известий они не слышали, у лесничего не было радио — впрочем, оно вряд ли действовало — так что они не знали, что происходит. Но вид шоссе, беспорядочные толпы пеших солдат и одиночные штатские, а также телеги, время от времени пробиравшиеся по обочине в сторону Сохачева, — сказали им все.

Солдаты, идущие по дороге, не казались особенно усталыми, но штатские — и пешеходы, и те, что ехали на лошадях, — были перепуганы и вид имели очень жалкий. Видно, защита Варшавы дорого им обошлась.

— Посмотри, — сказал Ромек Анджею, сидящему рядом с ним на передке, — солдаты с поясными ремнями. Почетная капитуляция…

Анджей пожал плечами.

— Невелика разница! — сказал он.

— Разница есть. Немцы хотят создать видимость какой-то честной войны…

— Это нам уже знакомо, — вмешался Спыхала.

— Далеко ли отсюда до Коморова? — спросила Оля, которой хотелось поскорее выбраться из людского потока. Они двигались против течения, и встречные поглядывали на них недружелюбно.

— Осталось несколько километров, — сказал Ромек, — на последнем столбе было указано: до Беневиц девять километров, а наш поворот — у самых Беневиц.

Тут на дорогу с легким шумом вылетел большой грузовик. Люди шарахнулись в сторону, словно машина обдавала их грязью. В грузовике были немецкие солдаты, разгонявшие толпу громкими криками. В кабине рядом с шофером сидел тучный солдат (когда грузовик приблизился, Оля заметила, что у него очень красивое лицо), с длинным кучерским кнутом, видно отнятым у какого-нибудь встречного возницы. Кнут был «цуговой» — всюду доставал его тонкий, белый, режущий конец.

— Ромек, Ромек, сверни вправо! — крикнула Оля.

Но было уже поздно — справа оказалась глубокая канава. Грузовик поравнялся с ними, и немец стегнул Анджея. Тонкий кнут на миг обвился вокруг его головы и лица, и когда Анджей повернулся к матери, она увидела, что щека у него рассечена, точно бритвой, и кровь льется на одежду.

Ромек остановил лошадей. Повозку окружили солдаты. Один из них был, видно, фельдшером, потому что в сумке у него оказались бинт и йод. Он дал все это Оле, и она быстро смазала и перевязала рану Анджея. Кровь скоро остановилась.

Оля в ужасе смотрела на сына, не в силах произнести ни слова. Ромек грубо ругался, но Анджей сидел бледный и притихший.

— Веселенькое начало, — сказал Спыхала.

Анджей обеими руками сжал повязку на лице. Стиснул губы.

— Поезжай, Ромек, — сказал Спыхала. — Надо поскорее убраться с этого проклятого шоссе.

Но дороге не было конца. Утро стояло осеннее, прекрасное, но Оле казалось, что они никогда не доедут до поворота.

Наконец показалась каштановая аллея. До самого въезда в Коморов никто не проронил ни слова, только Ромек вполголоса продолжал ругаться на чем свет стоит.

К ним вышла Ядвига. Видно, такого рода визиты не были для нее редкостью, потому что она не выказала никакого удивления и ни о чем не стала спрашивать. Оля сказала ей, что они едут из Пустых Лонк в Варшаву, но Ядя — может быть, потому, что была не слишком сведуща в географии Польши, — вовсе не удивилась, почему они едут из Подлесья в Варшаву через Сохачев. Такое сплошь да рядом теперь случалось.

Януш был болен. Чем-то вроде гриппа. Лежал он не у себя — его комнату, видимо, приспособили под приют для беженцев, — а в одной из комнатушек наверху. Туда и пошла к нему Оля, пока что одна.

А перед тем им дали поесть; было горячее молоко, яйца; чай и сахар уже иссякли. Ребята были голодны как волки. Ядвига не спросила, почему у Анджея повязка на лице, только сказала:

— Ты что такой бледный? Ешь, ешь. А знаешь, — добавила она, — дядю застрелили здесь, в аллее.

Анджей не очень-то представлял себе, кто такой этот дядя Ядвиги, и потому промолчал. Но когда Оля отправилась к Янушу, Анджей и Ромек вышли в сад. Здесь, неподалеку от высокого дуба, они наткнулись на свежую могилу. В ней торчал необструганный крест.

— Кого же это здесь похоронили, черт возьми? — спросил Ромек.

— А кто его знает! — Анджей был взбешен. Щека горела, и он чувствовал, что распухает.