Хвала и слава. Том 2

Анджей не любил такого рода вопросов. Он не понимал, как можно так обобщать: «говорят!»! Смотря как, кто и где говорит, смотря что говорит и что при этом думает…

— Это от многого зависит… — нехотя ответил он.

«Дядя» словно бы почувствовал его возражение. Он немного повысил голос, и непольский акцент его стал еще явственнее.

«В конце концов, ничего страшного, — успокаивал себя Анджей. — Сейчас тут много людей вертится из Вильно и Львова, никто даже внимания не обратит. А вообще-то ему не мешало бы заняться своим произношением».

— Разумеется, зависит, — довольно горячо заговорил «дядя», — от среды, классовой принадлежности, возраста. Однако все эти разные мнения должны же как-то суммироваться, создавать общую атмосферу…

— Вы были в Варшаве? — с некоторым оттенком презрения спросил его Анджей.

«Дядя» запнулся.

— Был… — ответил он, но чувствовалось, что говорил неправду.

— Ну так зачем же спрашиваете? — возмутился Анджей. — Кто был в Варшаве, тот прекрасно ощутил, причем сразу же, какая там атмосфера.

— Да, верно, сразу же ощущается, — неуверенно ответил погруженный в тень голос.

Некоторое время оба молчали.

— А какая? — спросил незнакомец.

Анджей заворочался на своем ложе.

— Вам неудобно? — спросил тот.

— Нет, удобно. Только рюкзак мешает, — ответил Анджей, а потом добавил: — Отвечу вам, как Флориан Шарый^{69}: не столько рана болит, сколько злой сосед огорчает.

— Каких соседей вы имеете в виду?

Анджей снова помолчал.

— Обоих, — сказал он с внезапной решимостью.

И почувствовал, что его собеседник приподнялся на локте. В слабом свете — отблеске Вислы, — падающем из иллюминатора, Анджей увидел очертания лица незнакомца. Он внутренне насторожился, чувствуя, что тот ему ответит.

Анджей хорошо знал, предугадывал каждое его слово, но не потому, что уже слышал их когда-то. И не потому, что взвешивал или готовил их в себе. Слов этих — даже если он когда-нибудь и формировал их для себя — он боялся и не хотел слышать. Тем более не хотел он их слышать из уст дяди, брата отца.

Анджей не хотел думать об отце, старался не думать об отце; он очень тосковал по нему, но считал это чувство настолько иррациональным, что не желал его признавать. Зачем ему тосковать об отце? Это был обыкновенный буржуа, мещанин. Что же, верить в кровные узы? Нет, ему не хотелось, чтобы эти узы определяли его отношение к тому, что сейчас придется услышать.

Он уже собирался сказать: «Лучше не говорите!», но сдержался. И выслушал незнакомца.

А тот говорил:

— Задумайся, прошу тебя. Нельзя жить, видя в двух соседях врагов, надо уметь распознать одного. И известно, какого. Того, кто и вправду наш враг.

Анджей не выдержал и взорвался. Тот прервал его на первом же слове долгим «тсс…». Анджей остановился, но только на минуту.

— Вы все знаете, все понимаете, — с горячностью заговорил Анджей, — вам известно, как сложится будущее, где будут проходить границы после войны. Для вас уже все давно решено. Я завидую вам. Хотя, может быть, и не завидую. Ведь все ваше знание — результат обучения. Вы решаете все в соответствии с навязанными вам взглядами. Нет у вас ничего своего, вы ничего не придумали. У вас не было времени, чтобы добыть все это из собственного нутра. Вас нафаршировали знанием там… Я знаю, откуда вы едете. Никому ничего не скажу, но и ни одному слову, ни одному вашему слову не верю… Все ложь.

Анджей сам подивился своей вспышке. Осознав всю нелепость этого выпада, он вдруг умолк и откинулся на рюкзак. Лицо незнакомца тоже исчезло из полосы света, укрылось в тени. И голос оттуда не доносился.

Анджей вздохнул громче. О сне теперь, разумеется, не могло быть и речи. Анджей ждал ответа и думал: «Почему он молчит?»

Незнакомец, однако, отозвался, хотя и не сразу.

— Я понимаю, — сказал он, — понимаю, что ты переживаешь. Он сказал «ты», и Анджей замер.

— Но если ты думаешь, что у меня не было времени самому все осмыслить, то грубо ошибаешься. У меня для этого было очень много времени.

— Понятно, — буркнул Анджей.

— И я рад тому, что у тебя не было ни столько времени, ни таких мыслей. Но уж если такие мысли и такие убеждения приобретают там, то, поверь мне, это на всю жизнь. Если потом человеком не овладевают сомнения…

— Не овладевают сомнения? Даже потом

?

Незнакомец молчал.

И Анджей снова начал с огромной внутренней убежденностью:

— Что мне не нравится во всех верящих, так это легкое презрение к неверящим, улыбочка, с какой они относятся к сомневающимся…

— Тебе не видна в темноте моя улыбка.

— О, я убежден, что эта улыбка существует. Даже если в эту минуту ее нет на ваших губах, все равно вы ее затаили в душе. Вы смеетесь надо мной, ибо верите и знаете, а я страдаю.

— И я страдал.

— Но вами руководили люди, которые тоже знали и которым даже в голову не приходило, что можно страдать от сомнений.

— Послушать тебя, так я был чуть ли не ксендзом.

— Нет, конечно! Но такое сравнение напрашивается.

Опершись на локоть, Анджей продолжал: