Хвала и слава. Том 2

— Нет, это будет настоящий концерт, — с расстановкой произнесла пани Шиллер.

О концерте известили только устно, и все же он вызвал большой интерес. Многие справлялись о дате, и, когда великолепный весенний день подходил к концу, оба зала ресторанчика заполнились слушателями.

К сожалению, явился и немецкий летчик, поклонник или «кузен» Розы. Было известно, что он не выдаст устроителей концерта, но во всех иных отношениях надлежало соблюдать крайнюю предосторожность.

Оля и Геленка сидели за маленьким столиком в глубине, справа от входа. Здесь их несколько скрывала тень. Оля выбрала этот столик, чтобы как можно меньше привлекать к себе внимание, боялась, что слишком расчувствуется.

Аккомпанировал Эльжбете молодой музыкант «из хорошей семьи» (спустя три месяца со ртом, залепленным гипсом, он был расстрелян вместе с другими заложниками возле трамвайного парка на Пулавской), тощий и боязливый, но тем не менее бдительный. Следовало быть готовым к любым неожиданностям. Эльжбета, если ей и удавалось взять высокую ноту, делала неожиданную паузу или, если ничего не выходило, ускоряла темп. Словом, это было уже довольно манерное исполнение.

Пани Шиллер, сидящая где-то «за кулисами», в проходе между кухней и столовой, прекрасно отдавала себе в этом отчет. Точно также, как потеряла она мужа и сына, она теряла теперь и этот голос, к которому столько лет была привязана. И даже немного корила себя за то, что в прошлом недостаточно пользовалась возможностью слушать пение дочери. Впрочем, и музыку Эдгара она тогда недооценивала. Не без сожаления вспомнился ей тот вечер после концерта в филармонии, когда они с мужем играли в четыре руки квартет Бетховена, как бы стараясь вытравить впечатление от музыки сына и голоса дочери, безмерно ее тревоживших.

Эльжбета исполнила несколько песен Шопена. Однако они прозвучали бледно, певице не хватило нужной простоты, она старалась их интерпретировать, чего не выносят эти простые песенки, выдержанные, как и стихи Витвицкого^{87}

, в буколическом стиле. И лишь когда она запела «С гор…», страсть овладела ею и передалась слушателям. Запретный Шопен и скорбные слова о тех, кто предан забвению, как нельзя лучше соответствовали переживаемому моменту.

Оля слушала внимательно, впрочем, не сводя глаз с Геленки, которая сидела, повернувшись к матери боком, какая-то подавленная и вместе с тем встревоженная. Оля не могла не заметить, насколько изменился тембр голоса Эльжбеты, а самое главное — манера исполнения. Как не хватало певице непринужденности, как осторожно брала она высокие ноты, как трудно давались ей все крещендо.

И вместе с тем Оля, так давно не слыхавшая пения, словно заново открывала для себя магическую силу музыки. С удивлением обнаруживала она, что рядом со страшным миром, в котором она жила, рядом с этой кровью, которая обагряла руки преступников и руки ее детей, рядом с миром повседневных страдании существовал какой-то иной, нетронутый и неприкосновенный мир, до которого можно было дотянуться, и он покорялся тебе, распахивался навстречу. Своеобразная чистота музыки никогда доселе не казалась ей столь кристальной. Музыка становилась для нее спасением от собственных невзгод, которые были так мучительны. И она сама себе удивлялась, что, живя в постоянном страхе, держа яд под рукой, никогда не обращалась к музыке. Когда зазвучали заключительные слова последней песни Шопена, Оля почувствовала, как глаза ее наполняются слезами.

Когда Эльжбета умолкла и раздались жидкие аплодисменты (слушатели боялись проявлять энтузиазм), разгневанная Геленка обратилась к матери.

— Что с тобой? Ведь это ужасно… — произнесла она резко.

Оля улыбнулась.

— Геленка, — сказала она, — ты опять ничего не понимаешь.

Геленка умолкла и отвернулась.

После короткой паузы Эльжбета начала исполнять песни Монюшко. «Полевая розочка» не произвела впечатления. Потом Эльжбета запела «Абрикос».

Оля напряженно слушала эту песню, ожидая чудесной рулады в конце куплета. И как раз во время этой рулады ощутила чье-то легкое прикосновение. Обернулась. Незаметно вошедший Анджей осторожно поставил стул подле стула матери и, сев совсем рядом, приник к Оле.

Оля протянула руку и наткнулась на ладонь сына. Анджей крепко стиснул ее запястье. И больше уже не отпускал, и так, держась за руки, словно влюбленные, они дослушали песню.

С того утреннего, а вернее, ночного разговора в комнате Анджея Оля не обменялась с сыном ни единым доверительным словом. И то, что они сейчас вместе внимали музыке, собственно, тоже не было разговором. Но Оля понимала, что и для Анджея это была разрядка, а может, и минута обретения какого-то иного мира, радуги, которая возносится над долиной страха.