Хвала и слава. Том 2

— Вы теперь вылитый Пилсудский, — добавила панна Текла, усаживаясь на табурет.

— Тьфу! — сплюнул Станислав, — придумали бы что-нибудь получше.

— А что, вам Пилсудский не нравится?

Панна Текла, не находя другой темы, продолжала начатый разговор.

— Не было бы Пилсудского — не задали бы нам такой трепки…

В том, что говорил старый лакей, слышалось не столько сожаление о разгромленной армии, сколько воспоминание о трагической смерти сына. Панна Текла снова припомнила все подробности этой смерти, и в сердце ее зашевелилась неприязнь к Янушу, который вмешивался в «такие дела». Сама того не желая, она винила Станислава за то, что тот заговорил об этом, и, пожалуй, скорее стремясь отомстить ему, нежели переменить тему, она спросила:

— Как вы себя чувствуете, пан Станислав?

— Как я себя должен чувствовать? — беспокойно заворочался на постели старик. — Каждая косточка у меня болит. Посмотрите-ка на мои лапы.

Он вытащил из-под серого одеяла свои старческие руки и показал их панне Текле. Они были изуродованы артритом.

— А ноги! Ломота в них — словно кошки скребутся. Находились, натоптались по графским салонам…

В глазах Станислава зажглись злые огоньки. Панне Текле стало жаль старика: должно быть, он очень страдает, раз уж говорит так. Ведь смысл жизни их обоих был в службе. Она решила и успокоить и одновременно утешить его.

— Вы были хорошим слугой, пан Станислав. Нам в других домах завидовали.

— Завидовали, завидовали! — фыркал больной старик, — было чему завидовать! Верно, я был хорошим слугой, лакеем. Прыгал, как собачонка на задних лапках. И больше ничего.

Панна Текла почувствовала себя задетой.

— А кем бы вы еще хотели быть?

Станислав не отвечал. Он нетерпеливо пошевельнулся, и это причинило ему боль, он застонал. Вытащил из-под подушки жестяную коробочку с табаком и бумагой и принялся скручивать цигарку.

— А у вас-то что было в жизни, панна Текла? — вдруг спросил он, внимательно взглянув на Бесядовскую из-под нависших бровей. — Что у вас было? Скандалили со мной из-за каждого пустяка, из-за каждой рюмки вина… Чистые скатерти мне приходилось прямо-таки вырывать у вас из рук. И чего вы добились? Ничего у вас не было и не будет…

— У них самих тоже ничего уже нет, — пробовала защищать своих хозяев Текла.

— Так ведь было, — ядовито процедил Вевюрский.

Злость сочилась из него, как вода из дырявого бурдюка.

Панна Текла знала его, знала, что он вообще злюка и брюзга. Но это была не мелкая раздражительность. Она рождалась где-то в глубинах его души и зажигала его глаза страстью.

Панна Текла вздохнула.

— А вы помните те дома на Украине? Как ведь бывало: лягут они спать, в усадьбе тихо, а над садом стоит луна, словно мельничное колесо, и такое повсюду спокойствие. Вокруг покой и на душе покой. Помните, пан Станислав?

— Ну как же, помню! Ноги болят, и серебро надо чистить, где уж там на луну пялиться…

— Но вы пялились, пялились, — ласково засмеялась панна Текла, вспомнив теплые летние ночи. — А откуда же Янек-то взялся бы, коли не было бы лунной ночи?

Станислав сел в кровати. Он был разгневан.

— Янек совсем не оттуда, — сказал он резко. — Янек из Варшавы. И смерть ему суждена была в Варшаве, — добавил он. Рука, державшая цигарку, заметно дрожала.

Панна Текла пыталась успокоить его.

— Каждому свое, не всем одна судьба на свете…

— А в конечном счете всех ждет одно и то же, — проговорил, словно бы уже немного остывая, Станислав, — все кончается одинаково. Положат в яму и песком засыплют.

На глазах Станислава показались слезы. Текла никогда не видела его плачущим.

— Всем одно и то же на роду написано, — почти шепотом повторил он, снова откинувшись на низкую подушечку.

Текле он показался очень бледным. Щеки у него запали еще глубже, резкие морщины протянулись от носа к уголкам рта.

Она попробовала начать с другого конца.

— А ксендз заходит сюда? — спросила она.

Станислав беспокойно зашевелился. Посмотрел на Теклу так, словно хотел как можно скорее избавиться от нее.

— А на что мне ксендз? Мой Янек отправился на тот свет без попов…

— Я всегда с грустью думаю об этом, — кивнула панна Текла, — сколько их так гибнет!

— Бессмысленно.

— Нет, нет, не бессмысленно, — громче запротестовала панна Текла. — Они умирают ради всех нас.

— Много нам от того пользы?

Станислав прикрыл глаза. Он был сыт по горло этим разговором.

Но панна Текла не сдавалась.

— А впрочем, мы ведь не знаем, какова их последняя минута. Если они достаточно искренне раскаиваются в своих грехах…

Станислав лежал с закрытыми глазами. Заговорил он очень тихо:

— Какие там у него грехи? Смолоду он был не такой, как все. Тихий какой-то, учиться не очень хотел, но такой послушный: «Сейчас, папочка», или: «Хорошо, папочка». Только потом зря пошел на этот Шленск. «Восстание, говорит, восстание». Вечно у них в голове восстания… И к коммуне пристал.

— Ты рад был, — панна Текла неожиданно перешла на «ты», — рад был, когда его в кутузку посадили.

— А, думал, что он не выскочит оттуда. Несколько лет посидит и выйдет поумнее. Глупый был, всегда совал нос куда не следует. Ну и нашел вот такую смерть.

Станислав немного помолчал.