Хвастунья

У нас с Марией Сергеевной Петровых была одна такая знакомая себялюбица, оформительница книжек, переводимых со всех языков народов СССР. Она частенько с мужем отдыхала в доме творчества и, когда бы у кого чего ни случалось, подходила и, положив нежную руку на плечо переживающего, нежно-внушительно обещала: «Все будет хорошо!». А если переживающий был высокого роста, клала руку ему на плечо, когда тот сидел в столовой или курил в углу под лестницей: «Все будет хорошо!». Мы с Петровых, а она в Переделкине часто по два срока проводила, обратили внимание на эту привычку оформительницы, но относились по-разному. Я уверяла Петровых, что это от полнейшего равнодушия или, в крайнем случае, из нежелания слушать чужие жалобы, а в лучшем случае — из мнимой воспитанности. Петровых сердилась, чуть надменно выдвинув нижнюю губу: «Вы всегда дурное в человеке видите, а наша „Все будет хорошо!“, между прочим, пять лет тому тяжелую операцию перенесла!». Тут уже мне крыть нечем. Нет, Петровых далеко не благодушна, но у нее есть слабость, — если человек нездоров, — он уже хороший. Бывало, в особенности когда я у нее по неделям жила меж прибытием с Липкиным из Малеевки, Средней Азии или с Северного Кавказа, или даже из Бурятии и получением путевки в Переделкино, Мария Сергеевна показывала мне в очередной раз публикацию стихов одного из наших общих знакомых, мол, взгляните, как наблюдательно-детально природу описывает, а я в очередной раз не соглашалась: «Мари Сергевна, человек он действительно достойный, но этого для стихов недостаточно». А она, выдвигая тонкую, но выразительную нижнюю губу, делалась надменной, и в ход шел ее главный козырь: «Вы забываете о том, что он не только порядочный человек, но и больной, да и жена у него болеет!». Наверное, Петровых и мои вирши сверх меры расхваливала не одной мне, но и Липкину, и многим потому, что я не умею пользоваться общественным транспортом и по улицам пешком передвигаться и потому, что я ей сказала, что прошла сумасшедший дом. Или потому, что я развелась с мужем, а Липкин, хоть и прочно любит меня, но от первой жены вот так сразу да еще в никуда уйти не решается, несмотря на то что в его доме о нас с ним все известно. О диагнозе же и подробностях функциональной неврологии я поначалу не распространялась, не хотела грузить своими ужасами тоненькую до воздушной хрупкости Петровых, но сам факт моего там единичного пребывания будоражил ее, — что во мне такого ненормального? То, что я передвигаюсь только на такси, по ее мнению, — ничего особенного. И она утешала меня примером: «Ахматова тоже не могла улицы переходить. А великий поэт! И какая при этом ясная голова!».

В Переделкине, где мы познакомились и сразу же подружились, что для Петровых нехарактерно, а для меня, — пожалуйста, Мария Сергеевна говорила, что так вот сразу по-человечески легко она только с Ахматовой сблизилась, и так же, как только Ахматовой, в первый же день знакомства читала мне свои стихи. Но даже и в том, как горячо я реагировала на ее чтение, выискивала, а что во мне такого ненормального? Она посматривала на меня не то чтобы подозрительно, но с долей настороженного недоуменья. А каким нежным румянцем вспыхивала она от удовольствия, когда год или два спустя я ей напоминала, какие стихи и в какой именно комнате ею написаны. И мне было приятно, потому что запомнила, — ведь услышаны мной, а не прочитаны. Чаще всего Петровых приходила в мою комнату № 21, она — дальняя, угловая, — посторонние уши сводятся к минимуму. А чего чего, посторонних ушей Петровых всю жизнь опасалась. Это и по двум-трем ее стихотворениям нетрудно угадать. Еще бы — ее молоденького мужа Головачева забрали без права переписки в 37-м, когда ее Ариша едва успела родиться. Мне Липкин рассказывал, как носил с Марусей передачи…

Если Мария Сергеевна заставала меня в ночнушке, я не переполашивалась. Она уважительно относилась к моему рубашечному состоянию. «Рубашечное состояние» — выражение ее, уже привыкшей, — если пишу, то целый день из ночнушки не вылажу, даже в столовую не спускаюсь. Когда же меня одолевала тоска, и я подолгу ничего не умела, в особенности переводить, и глотала антидепрессанты, то врала ей, чтобы не огорчать: для тонуса пью веселящие таблетки. И Петровых выговаривала мне: когда вы наконец войдете в рубашечное состояние? А то вижу в окно, — опять выпила веселящие, подняла тонус, вырядилась и пошла смешить народ своими бакинскими байками, пошла нарядннная и румяннная! «Н» в прилагательных Мария Сергеевна, обращаясь ко мне, утраивала, потому что я, хоть и знаю правила правописания, на всякий случай пишу с двумя «н» — лишнее не помешает. Но делая насмешливое замечание по грамматике, Мария Сергеевна его тут же смягчала: «Анна Андреевна тоже не обязательно помнила, где необходимо одно, а где два. Порядок с эн и с пунктуацией в ее поэзии наводили Лидия Корнеевна, Ника Глен и я».