Хвастунья

— Нет, нет, лучше — через неделю, простите и не настаивайте, Липкин к встрече с вами должен неделю готовиться, ну что с того, что у вас всего один вопрос, простите, но даже о том, что мне плохо, он должен знать за день.

Этот мой аргумент действует безотказно. Но Мария Сергеевна долго не могла простить этого Липкину, не до конца понимая его характер, несмотря на их многолетнюю дружбу. А к моей особе, побывавшей в психушке, Петровых приглядывалась, не видя никакой наглядности.

Однажды в Переделкине я заболела невинной ангиной, и Петровых приехала проведать. День выдался почти по-бакински знойный. Воздушно-худенькая, всегда в косыночке, с редкой челкой из-под нее, Петровых курила, сидя в кресле прямо перед окошком, а я сидела в рубашечном состоянии, свесив с кровати ноги. Что-то село на мою коленку, я подумала — муха, смахнула и взвизгнула. Петровых под прямым углом подняла руку: «Инна, Господь с вами!», — в ее небольших, но ярких, узкого разреза глазах вспыхнула догадка, но я успела указать на вылетающую в окно осу: «Оса, Мари Сергевна! Укусила не как муха, вот я и взвизгнула, никакой наглядной ненормальности во мне нет». Петровых же, увидев осу, перекрестилась с явным облегчением, хотя, во всяком случае при мне, никогда не крестилась. Возможно, как человек целомудренный, Мария Сергеевна не обнаруживала при других самого, может быть, интимного чувства — религиозного. Смутившись, она прикрыла шуткой свой испуг по поводу моего взвизга, — наконец-то проявившейся моей ненормальности: «Все будет хорошо!». Хоть и не была согласна со мной насчет оформительницы, но в тот момент передразнила ее, чтобы меня развеселить, — хоть нормальная, но — с ангиной.

А в семьдесят шестом году, когда я уже находилась в своей квартире в «Драматурге» по Усиевича, раздался телефонный звонок Петровых, — сначала ее смех мягким колокольчиком позвенел, а потом голос:

— Вы совершенно были правы относительно оформительницы. Утром что-то сердце зачастило, а тут она телефонирует, и я ей пожаловалась, что полезла в холодильник за валокордином, второпях накапала и приняла, и только после этого заметила, что валокордин в пузырьке позеленел. А оформительница, как вы ее, ехидница, прозвали, чтобы вы думали, мне ответила? Нет, не перебивайте! Оформительница воскликнула: «Это же прекрасно! Зеленый цвет — цвет надежды! Все будет хорошо!». Я Марии Сергеевне присоветовала что-нибудь принять, хотя бы антиаллергическое. И тут же не удержалась:

— Мари Сергевна, я уже удерживалась с вами об оформительнице. Но вот история похлеще, чем с цветом надежды. Мне ее рассказала бывшая работница «Нового мира», Наташа Бьянки, а недавно — вдова писателя Письменного. Когда она хоронила мужа, зашла выразить сочувствие наша оформительница, положила руку вдове на плечо: «Все будет хорошо».

— А что может быть хорошо? — растопырила передо мной руки вдова. — Что может быть хорошо, когда на столе гроб, а в гробу мой Саша?

А вам, Мари Сергевна, сейчас привезу антиаллергик, — у меня запас.

С того апреля, как переехала в «Драматург», до сих пор страдаю аллергией на все химическое, на все чистящие и моющие средства, и даже на детское мыло.

Не успела переехать, приобрела в художественном салоне на Кутузовском мохнатые, состоящие из зеленых шерстяных кистей коврики, ручной прибалтийской выделки. Покупала с помощью жены Андрея Сергеева, переводчика, поэта и друга Бродского.