Хвастунья

— Румянная, вы ума палата, — развеселилась Мария Сергеевна, — осанкой и голосом Эмма играет, но не догадаетесь кого. Она играет Анну Андреевну!

Мы движемся к даче Чуковских, я еще и на ходу восхищаюсь тем куском воспоминаний Эммы Григорьевны о Мандельштаме, который она мне только что прочла, но она беспокойно прерывает:

— А не рассердится ли Лида, что мы без звонка? К тому же она, да и Маруся Петровых, подражая Ахматовой, взяли себе за правило — общаться исключительно один на один.

— Ну что вы, Эмма Григорьевна! — легкомысленно отмахиваюсь я. — Раз не подошла к телефону, значит, по территории гуляет, а насчет один на один, то мы к ней с Липкиным приходим, и — все нормально.

Лидию Корнеевну мы застали сидящей рядом с экскурсоводом Сережей Агаповым, с молодым рабочим, которого она, как говорила Лидия Корнеевна, просвещает. Но в данном случае она сидела на низенькой скамеечке и, пригнувшись к клумбе, осторожно выдергивала сорные травинки. Полол и Сережа. Лидия Корнеевна поднялась, явно недовольная:

— Я Сереже о Некрасове рассказывала. В те дни, когда я на даче, мы за этим милым садовым занятьем литературой занимаемся.

И я начала оправдываться, выгораживая Герштейн:

— Простите меня, Лидия Корнеевна, я звонила, вы не ответили, и я уговором привела Эмму Григорьевну.

— Уговором или гаданьем? В этой пестрой блузке под черной шалью вы мне напомнили ту цыганку, которая очень давно на Ленинградском вокзале украла у меня пять рублей.

Герштейн помрачнела, а я нет, лишь подтвердила, что меня многие принимают за цыганку. Лидия Корнеевна попрощалась с нами у ворот, а за воротами Эмма Григорьевна начала возмущаться не то Чуковской, не то мной:

— Лида вас умышленно оскорбила, а вам хоть бы что, а ведь она вас, в сущности, воровкой назвала. Неужели у вас самолюбия нет, и вы после этого будете к ней ходить как ни в чем не бывало?

Я согласилась, что у меня нет самолюбия и поэтому, наверное, ничего оскорбительного для себя не вижу, и буду ходить, как ходила. Но — со звонком.

А гораздо позже, при встрече с Лидией Корнеевной, на мой вопрос, пишет ли она, как собиралась, книгу о 2-м томе воспоминаний Надежды Мандельштам, в которой усматривала многие несправедливости по отношению, например, к Тынянову, Петровых и к другим, Чуковская, с радостным облегчением ответила:

— Это за меня Эмма Григорьевна делает, уж она-то пойдет книгой на книгу, а я сейчас принимаюсь за книгу о своем убитом в сталинщину муже — физике Бронштейне.

Я, помнится, обратила ее внимание не на отдельные «оговоры», а на несколько надмирно-насмешливый тон, часто появляющийся во Второй книге Надежды Мандельштам, дескать, этот тон талантливой вещи виден хотя бы в определении «Дурень Булгаков». Но Лидия Корнеевна рассердилась: «Тон, Инна Львовна, тоном, а факты фактами. Подумать только, деликатнейшую Петровых втирушей нарекла! — И тут же без всякого вроде повода добавила: — Мария Петровых как поэт непременно останется, а вы, Инна Львовна, не знаю еще…».

Останется-не останется — вечная тема Липкина в беседах с поэтами, критиками и со страстными читателями поэзии, если под руку попадают.

При первой же нашей встрече он мне выстроил пять рядов поэтов двадцатого столетия, которые останутся в русской поэзии. Был и шестой ряд — кандидаты на то, чтобы остаться. Мне запомнились два ряда, а частично — третий. С годами некоторые кандидаты переходили в третий и даже во второй ряд. Так, во второй ряд перешли у него Бродский и Чухонцев, а в третий попал Кублановский. А в этом году я попала у него в ряд кандидатов. Но я приведу первоначальную табель о рангах. Причем имена Липкин располагал по алфавиту.

1-й ряд: Ахматова, Блок, Бунин, Мандельштам, Пастернак, Ходасевич, Цветаева.

2-й ряд: Анненский, Белый, Есенин, Заболоцкий, Георгий Иванов, Клюев, Маяковский, Соллогуб, Хармс, Хлебников.

3-й ряд помню плохо, но в нем были Багрицкий, Брюсов, Вячеслав Иванов, Слуцкий, Твардовский и Шенгели.

Хорошо помню первоначальный ряд кандидатов: Вознесенский, Евтушенко, Кушнер, Межиров, Петровых, Самойлов, Тарковский, Штейнберг.

Впоследствии многие кандидаты перейдут у Липкина в более высокие ряды. Незыблемым останется только первый ряд. Меня табели эти не интересуют. И даже не о пристрастиях Липкина я хочу сказать, а о его характере. Сколько я его помню, столько лет он боится смерти. И боится быть забытым. Два этих страха, видимо, и подвигают его на останется-не останется. Частота, с которой Семен Израилевич более тридцати лет говорит о близкой своей смерти, не могла не сказаться на мне, — смерть стала частью моей жизни. Но я-то не умереть боюсь, а сойти с ума. На будничность моих стихов о смерти и обратил внимание Бродский и сказал об этом в положительном смысле в одном из своих интервью.