Кирена навсегда

Начиная со следующего дня, мы совершали, пользуясь великолепным железнодорожным сообщением, короткие вылазки в разные города удивительной Швейцарии. В каждом месте я с большим изумлением открывал для себя новую, неизвестную Кирену. В Люцерне мы целую вечность простояли у памятника умирающему льву, и, казалось, ничто не в силах было остановить неиссякаемый фонтан слез, низвергавшийся из прекрасных глаз милой и, как оказалось, чрезвычайно чувствительной девушки. Тут же, прямо у этого потрясающего места, она прочитала мне строчки собственного сочинения, глубоко взволновавшие и навсегда запавшие мне в душу:

Время вырывает годы из суставов,

Так, я умру несвойственной мне смертью,

На полпути к надежде корабли мои застрянут,

Исчезнут, растворившись в море черной тенью.

Это четверостишье пришло ей в голову на рассвете до поездки, и, таким образом, я узнал про ее увлечение поэзией. Как оказалось впоследствии, стихов у нее было много, в основном, грустных, но в этой грусти заключалась какая-то нестандартная, задумчивая и безысходная красота. После моей неудачной шутки о том, что поэтами в России становятся только после смерти, сверкающая в лучах полуденного солнца гусеница поезда схватила и поволокла нас дальше.

В Монтрё мы, укутанные морозным туманным облаком с запахом жасмина, шедшим прямо от Женевского озера, бродили по набережной недалеко от роскошного отеля, где провел большую часть своей жизни Владимир Набоков. Любуясь великолепным видом на горные вершины, которыми был усеян противоположный французский берег, мы добрели до Шильонского замка.

В Бьене все напоминало о родине, пожалуй, самой известной марки часов: плакаты, стенды, реклама. В поезде Кирена с восхищением заглядывалась на свое тонкое запястье, которое изящной сверкающей змейкой обвивали новые часики. Я искоса любовался ею, и ее эмоции с удвоенной силой передавались мне.

В Женеве мы прогулялись до той самой церкви, где отпевали дочь великого Федора Михайловича Достоевского, который жил здесь в 1868 году, о чем говорила табличка на одном из домов недалеко от вокзала. В Берне мы посмотрели на живых символов города – бурых медведей, живущих под открытым небом, после чего наведались в уникальный музей А.Эйнштейна, поразивший своей необычной инсталляцией. В Мартиньи необыкновенный восторг Кирены вызвал музей сенбернаров, где нам показали фильм про спасение людей в горах с помощью этих замечательных собак, а живых экземпляров этой породы мы вдоволь насмотрелись в питомнике на первом этаже.

За ту неделю, что мы провели в этой удивительной очаровательной стране, где даже воздух настолько сладкий и тягучий, что его, кажется, можно загребать ложкой и лакомиться им от души, мы узнали друг друга с разных сторон. Недаром, какой-то философ однажды изрек, что путешествие – «лучший способ понять себя и узнать близкого тебе человека». Под воздействием наших странствований, мы были переполнены яркими впечатлениями, и каждый наш взгляд, каждое наше движение отражали отношения, чувства, все сильнее и сильнее раскачивая маятник неотвратимых и предопределенных событий. Равновесие и покой исчезли, растворились, словно пенный след уходящей высоко в небо гигантской серебряной птицы. Кирена же, – я это понял, – для меня стала милым солнцем, что всегда сияет, греет и манит шелком своих ласковых золотистых лучей.

Наше новогоднее приключение закончилось, но карманная Швейцария для меня оказалась слишком спокойной страной, чтобы в ней могла существовать, чувствовать своими электрическими нервами, мятущаяся любящая русская душа.

IV.

Нашу свадьбу, предварительно расписавшись, мы сыграли в нашем же загородном доме без какого-либо пафоса и прочей, присущей этому событию, мишуры, канкана и дурацких конкурсов. Родители Кирены погибли в автокатастрофе, возвращаясь из отпуска, когда ей было всего двенадцать лет, поэтому со стороны моей невесты были только ее семидесяти двух летняя бабушка, да несколько смазливых подружек. Я же пригласил родного брата, работавшего хирургом в одной из наших больниц, и нескольких самых близких друзей, что прошли со мной долгий путь от школьной скамьи до заводских кабинетов. Наши с братом родители развелись много лет назад, и, – зловещее тождество, – их обоих тоже не было в живых.

Вот так, тихо и по-домашнему, в обществе приятных нам обоим людей, мы стали мужем и женой. Я всегда подозревал, что счастье сродни мягкой неагрессивной форме безумия, и я нашел этому полное подтверждение. Я был счастлив как сумасшедший; я говорил и совершал какие-то совсем немыслимые глупости; отрыв из глубин дома древнюю гитару, я по полночи бренчал, сочиняя, практически, на ходу незамысловатые песни и на рассвете будил свою юную жену очередным «шедевром», и дом наполнялся веселыми волнами ее искрящегося всеми цветами радуги заразительного смеха.