Кирза и лира

До начала занятий музыканты, разбредясь по классу группами или поодиночке, «раздуваются». Специальными упражнениями, извлекая звук, разогревают мышцы лица, губ, «дыхалку». Разогревают и пальцы… В начале духовики на разные лады берут каждый свою нотку и с разной силой тянут этот звук, прислушиваясь к нему и настраиваясь. К всеобщей громкой какофонии примешивается… Стоп! Кстати, о какофонии. Вы представляете, из каких двух слов состоит слово какофония?.. Да, да, именно! Теперь, вам понятно, какая музыкальная громкая «фония» стоит в это время в оркестровом классе? За-бал-денная! Так вот, к всеобщей громкой какофонии примешивается резкая прерывистая дробь малого барабана и громкие хлесткие удары большого… То мягко, то агрессивно, прорезая общий музыкально-шумовой кавардак, звучит глиссандо на тромбоне… вверх, вниз, вверх, вниз. Николай Эпов балуется, выпучив глаза и надув щеки, прогоняет на своей «тубе» звучание самых низких её звуков — бу, бу, бу, бу, бу-у-у! Просто так, для «разогреву» шлепают, шипя и звеня, тарелки… Трубачи, взяв терцию, разогреваются попеременно на мажорных, минорных гаммах, гоняя их в разных темпах вверх-вниз, тоже настраиваются. Кларнетисты, саксофонисты, флейтисты, на разные лады, в разнобой, соревнуются в скорости исполнения форшлажистых пассажей. Упражнения у них звучат то связно — легато, то отрывисто — стаккато. И темп, соответственно, то быстрый, то медленный. Альтушки, поддакивая, тянутся за своим старшим братом, баритоном — ис-та, ис-та…

Заняты все. Музыканты готовят свой амбушюр, пальцы, память и инструмент к исполнительской работе.

Минут через двадцать, старшина оркестра, щёлкая дирижерской палочкой по краю деревянного пульта, властно прерывает музыкальный хаос-беспорядок, приступает к настройке всего оркестра. Взяв одну нотку, все музыканты подстраивают звук своего инструмента до возможного абсолюта его точности. Старшина Харченко, чуть склонив голову на бок, чутко прислушивается к звучанию… у него самый-самый, говорят, абсолютный слух! Он, чуть недовольно морщась, показывает рукой: кому подтянуть звучок, а кому нужно чуть-чуть занизить. Потом настройка оркестра проверяется на звучании в общем аккорде. Прислушиваясь, старшина поднимает дирижерской палочкой звучание оркестра на «форте», затем, резко опустив, слушает исполнение на «пиано»: «Так, так… Угу… угу!..» — Удовлетворенно кивнув головой, ставит точку — пойдет! — уступает место дирижеру. Если майора нет (где-то ещё, понимаешь, ходит там, в своем Политотделе, светится), сам начинает репетицию.

Час сорок минут упорных занятий, и мы прерываемся на первый перекур. После высоко возвышенной музыки, как-то неудобно сразу говорить о прозе. Нужен какой-то бы мягкий здесь переход, к низменной прозе солдатской жизни. Очень бы вот хорошо бы… Но его, перехода, в реальной жизни нет, скорее наоборот… И мы обойдемся без переходов… Ради правды жизни. Ради неё.

«Ур-ра, перерыв!» — это видно в блеске глаз музыкантов, суетливых движениях их рук, быстренько укладывающих инструмент на свое место, на свой стул, и ног, заплетающихся в растопыренных ножках своего пюпитра, и попутно в других… Мы — срочники, бодро подпрыгивая несемся в туалет и, с определенной надеждой, в «курилку». Сверхсрочники же наоборот, важно и солидно, идут не спеша, не торопясь. Тому есть причина. Они знают, что мы, срочники, опять сейчас будем у них клянчить в худшем случае — закурить, в лучшем случае — докурить. Наших-то, солдатских, денег хватает на сигареты (кто еще этого не знает?) не более чем на два дня, и всё, потом — голяк! Мы мгновенно переходим в разряд активных и назойливых «стрелков». Это конечно неприятно, но приходится клянчить, надоедать и унижаться.