Кирза и лира

Стройненькие девичьи ножки, до умопомрачения соблазнительные, так и стрекочут туда-сюда перед глазами ошалевших солдат, в своих прозрачных тоненьких чулочках, в неправдоподобно изящных туфельках на высоких каблучках… Тук! тук! тук! Цок! цок! цок! — вбивают глубокие амурные чувства прямо в сердце каждого солдата, и даже глубже. Страшно возбуждают и вводят в восхищение и тупое оцепенение вконец одичавших, изголодавшихся в армейских казармах ребят. «У-ум! Так бы и задушил в объятиях!..» «О-о, эти ножки!..» «О-о, эта грудь!..» «Ух, ты, смотри, какая цыпочка!..» «О-о, эти бёдра, о, мужики, я не могу!..» «Ох, моя ласточка!..» Рвутся напрочь, наружу, мужские стоны с подтекстом: эту песню не задушишь, не убьешь…

Девушек было не много, не красавицы, но нарасхват. Соотношение нас и их, было — сто к одному, поэтому, смущающихся и краснеющих от избытка чувств и острого внимания девушек практически не выпускали из танцевального круга. «У-ум-м!» — рычали в задних рядах плотно окольцованного круга истосковавшиеся по-женской ласке молодые мужчины… «О-ох!» — вздыхали в передних, задыхаясь и завидуя тем, кто, танцуя, прикасался, прижимался к девичьим горячим телам. Наблюдали, засунув руки в карманы брюк, заломив набок вспухшее естество, чуть согнувшись пополам, для удобства, так сказать его сокрытия. Часто бегали в туалет… Ах!.. Ох… как жарко было в зале, как горели лица, как бурлили чувства…

…Оттоптали туфли сапогами,Замучили,

Заели их глазами!..

Я не играл и не танцевал. В духовом оркестре танцы я пока не играю, там Леха Светлов стучит и левой, и правой рукой… Как это — и левой и правой? Поясняю, у нас в оркестре есть специальный такой большой барабан, для танцев. На нем сверху закреплена большая тарелка — играй один, называется. А не танцевал я потому, что не умею. Я же всегда, и до армии, на танцах только за баяном сидел, играл. Потому, значит, и не научился. Не умею я танцевать. А жаль! Как бы сейчас, бы, здорово, бы!.. От скуки и накатывающей тоски — чего просто так на девчонок глазеть, себя только расстраивать — пошел в кинозал.

…Пять минут, пять мину-ут,Разобраться если строго,

Шаловливо стреляя глазками, нежно и убедительно поёт на экране изящная, как фарфоровая статуэтка Людочка Гурченко. Красавица Людочка — мечта каждого сидящего сейчас здесь, в зале, солдата. И сверхсрочника тоже, да и… генерала, наверное, если б тут сидел. А почему и нет, вон она какая вся вкусная, да аппетитная? Р-раз бы её, и в койку!.. И она этого хочет, хочет-хочет, это же всем видно…Тяну шею, пытаюсь увидеть первые ряды, кто там сейчас из офицеров присутствует?.. Не видно — я далеко. Зато получаю ощутимый подзатыльник — не крутись молодой, называется! В общем-то, справедливо. Но, по привычке, оглядываюсь, нужно запомнить, кто это там — сочтемся! Сзади сидит сверхсрочник «химдымовец» с девушкой, женой, наверное. Вот, гад, красуется перед ней… С ним не будешь разбираться, с ним нельзя. За него посадят. Дисциплина. Ну ладно…

«Эх, сейчас бы с ней… да в каптерку!» «Да раздеть бы её!..» «А я бы и не раздевая…» — на одном общем желании дышат распаренные солдаты.

По хохоту и смачным вскрикиваньям, в разных местах фильма, там, где хорошо смотрится, например, грудь героини, несутся фривольные комментарии: «Помять бы эти сиськи, щас!..» Где видны стройные ноги: «Такие ножки, да на плечи бы!..» Там, где она вытягивает губы для поцелуя: «Ох, засосать бы их!» Понимаю, — старших офицеров в зале нет. В передних рядах, там обычно, с боем, поближе к экрану, рассаживаются и лежат на полу вповалку те солдаты, которые еще интеллектом как бы не обзавелись. Или просто балуются, или дурачатся, вводя в смущение иногда присутствующих на сеансах разных женщин— военнослужащих и, иногда, их подруг.