Кишиневское направление

– Ага. Твои бы слова, да… – Кучмин кивком головы указал на небо.

– А Бог и так на нашей стороне, дружэ. Да, в сорок первом нам было совсем худо, но теперь мы вот где, и до Берлина уже рукой подать.

Степан ничего не ответил; он по-прежнему хмурился.

– Придется позаимствовать вашу одежду, капитан Хольтиц… – с иронией глядя на внезапно побледневшее лицо немца, сказал Маркелов.

Хольтиц лишь скрипнул зубами от глубоко упрятанного страха и ненависти…

В «опеле» разместились с большим трудом. За руль сел Кучмин, а рядом Маркелов, переодетый в форму Хольтица. Остальные разведчики вместе с Георге расположились на заднем сиденье. Ласкина бережно уложили на колени.

«Опель», набирая скорость, катил по тюремному двору. Маркелов краем глаза наблюдал за пулеметчиком – заметит подмену или нет? Автомат лежал на коленях, дверка кабины была чуть приоткрыта – возможно, вопрос жизни и смерти будут решать доли секунды.

Наконец за поворотом показались массивные ворота. «Пронесло…» – на миг расслабился Маркелов, но тут же руки снова крепко сжали автомат. Пост у ворот. Три охранника, сигнализация…

Не доезжая до ворот метров с полсотни, Кучмин просигналил. Из караулки выскочил солдат и, отодвинув засовы, принялся открывать тяжелые створки, Кучмин убавил газ, выжал сцепление, и машина медленно покатилась по инерции.

Из караульного помещения вышел второй немец, унтер-офицер. Прикрикнув на солдата, он направился к «опелю». Взгляд его безразлично скользнул по лицу Кучмина и остановился на Маркелове; от изумления он застыл на месте, затем, опомнившись, схватился за оружие. И тут же зачастили автоматы разведчиков.

«Опель» выскочил из тюремных ворот и помчал по узкой ухабистой дороге к окраине города. Сзади завыла сирена, и, словно спохватившись, залаял пулемет на вышке.

– Жми, Степа! – кричал яростно Татарчук.

Из-за поворота вынырнула легковушка, и машины едва не столкнулись. Кучмин круто вывернул руль, выскочил на тротуар, затем опять съехал на дорогу, и «опель», набирая скорость, устремился к мосту через реку на окраине города.

В этот полуденный час дорога была пустынна. Возле моста, который соединял два берега небольшой речушки, стоял бронетранспортер «Hanomag»[37]. Водитель бронетранспортера уже оделся и поторапливал двоих солдат, окликая их и изображая различными телодвижениями, что им давно пора ехать. Но солдаты совсем не слушали его и продолжали с гоготом плескаться в мутной теплой воде.

– Командир! – У Татарчука при виде бронетранспортера загорелись глаза. – Махнемся телегами не глядя, а?

Маркелов оглянулся назад – погони пока не было видно – и утвердительно кивнул.

Захваченные врасплох солдаты глупо таращились на офицера, который приказал их связать и запихнуть в кабину «опеля», что и было проделано с завидной быстротой и сноровкой.

– Вот это карета! – довольный сверх всякой меры Татарчук постучал кулаком по броне и погладил ствол пулемета МG-34[38]. – Я на такой до самого Берлина не отказался бы прокатиться. А то мои ноги за войну что-то подустали…

Вскоре по совету Георге Виеру, который хорошо знал эту местность, они свернули на одну из давно заброшенных проселочных дорог. По ней разведчики и добрались до леса. Загнав как можно дальше свое транспортное средство в лесные заросли, они тщательно замаскировали следы шин, закидала бронетранспортер ветками, и ушли в невысокие горы, больше напоминающие холмы, поросшие деревьями.

Отступление 4

Старший сержант Пригода

Новобранцы запрудили перрон небольшой станции. На запасных путях пыхтел паровоз, собирая все мало-мальски пригодные под погрузку вагоны. Охрипший военком в последний раз проверял списки, тревожно посматривая на небо. Черный густой дым выползал из-за горизонта, надвигаясь на станцию, – горели хлеба.

На западе, где-то в районе Дубровицы, шел бой.

– Мамо, идить до дому, – упрашивал Петро Пригода свою мать. – Бо стриляють…

– Ой, моя дытыночко-о… – беззвучно плакала она, цепляясь за пиджак сына сухими руками. – Куды ж ты вид мэнэ идэ-эш…

Пригода, смущаясь, прикрывал мать от новобранцев своей широкой спиной, и уже в который раз уводил ее с перрона в чахлый скверик, мимо которого шла дорога в их село.

– Мамо, идить…

Мать покорно соглашалась, скорбно кивая головой, но стоило Петру направиться к перрону, как она снова шла за ним…

Наконец подали вагоны. Толпа на перроне заволновалась, зашумела; женский плач заглушила на какой-то миг гармонь, которая тут же на высокой ноте захлебнулась, жалобно вздохнув мехами.

Юнкерсы[39] свалились на станцию внезапно: на малой высоте прошли вдоль железнодорожного полотна и, сделав «горку», стали набирать высоту. Бомбы посыпались на состав, на станционные постройки, несколько разрывов ухнуло в скверике.

– Возду-ух! – Чей-то отчаянный крик растворился в вое падающих бомб и в страшном грохоте.

Петро Пригода, крепко сжав руку матери, бежал к неширокой полосе посадки, которая тянулась вдоль дороги. Юнкерсы пошли на второй заход…