Кью

Мы погоняем лошадей, чтобы сделать последний рывок, промокшие, изнуренные. Адриансон на второй телеге следует за мной по пятам — вопреки всему, мы добрались. Колеса разбрасывают грязь с дороги, мы едем медленно, но все же приближаемся к цели. Вдали на севере я отчетливо различаю черный ряд укреплений: земляные валы фон Вальдека стали непреодолимым барьером, перекрывшим подъезд к городу и пути к отступлению.

— Что-то не так.

Голос кузнеца теряется в шуме дождя: он прав, необычное тревожное ощущение клещами сжимает мой живот изнутри — это предчувствие страшной катастрофы.

— Колокольни, Герт… башни. Куда они подевались?

Вот чего не хватает. Город стал плоским. Пушки епископа не бьют так высоко и так далеко. Что же случилось с колокольнями?

Не от ночного холода дрожат мои руки и ноги: невидимая рука все сильнее сжимает внутренности.

Мы представляемся охране Людгеритора. Мне не знаком ни один стражник, нет, возможно, знаком один, похоже, это сапожник Хансель, но одряхлевший, седой.

— Хансель, это ты?

Бегающий взгляд, как у преступника.

— С возвращением, капитан.

Я хлопаю его по спине:

— Что, черт возьми, случилось с башнями Мюнстера?

На лице виноватое выражение, глаза потуплены, ответа нет. Я протягиваю ему руку, одновременно пытаясь справиться с паникой, подступающей к горлу:

— Хансель, расскажи мне, что случилось.

Он освобождается от моей хватки, как вор, стоящий перед судом:

— Не стоило вам уезжать, капитан.

В ночном воздухе ощущается запах преступления, чего-то жуткого, о чем не говорят вслух. Охваченные тревогой, мы углубляемся в город, направляясь по пустынным улицам к дому Адриансона. Без слов, в них нет необходимости, мы спешим, хоть и вымокли до нитки.

Я вижу, как он стучится в дверь, крепко обнимает жену и крошку сына. В их взглядах нет радости — так ведут себя люди, пережившие общее горе.

Женщина потчует нас горячей настойкой перед тем, как накормить каштанами, которые пекутся в камине.

— Это все, что я могу вам предложить. С тех пор как ввели пайки, трудно достать молоко.

Она очень худа… В горле нервно пульсирует синяя жилка… Необходимость справиться с бедой — единственная сила, которая пока поддерживает ее. После каждой фразы взгляд падает на сына, словно ей хочется защитить его от неведомой опасности.

— Все действительно так плохо?

— Епископ сжал кольцо окружения и усилил блокаду, с каждым днем становится все тяжелее доставать еду. Нам приходится целыми днями простаивать в очередях, чтобы накормить детей. Дьяконы, ответственные за раздачу пайков, постоянно их урезают.

Адриансон умудряется разжечь огонь так, словно это будничное дело может развеять нависший мрак.

— Что случилось с колокольнями, Грета?

Она смотрит на меня без дрожи и колебания — ей чужды трусость и малодушие мужчин.

— Не надо было тебе уезжать, капитан.

Звучит почти как обвинение — теперь я стараюсь избегать ее взгляда.

Муж моментально выговаривает ей:

— Ты не имеешь права предъявлять ему претензий, он рисковал жизнью ради нашего общего дела. В Голландии мы нашли и деньги, и свинец для пушек, и порох для ружей…

Женщина качает головой:

— Вы не понимаете. Вам ничего не известно.

— В чем дело, Грета? Что случилось?

Адриансону не удается сдержать страха и злости:

— Рассказывай, жена. Что произошло с колокольнями?

Она кивает, не отрывая от меня колючего, сурового взгляда:

— Их снесли. Ничто не должно возвышаться, бросая вызов Всевышнему. Никто не должен возгордиться: все мы обязаны смотреть вниз, когда ходим по улицам, нам нельзя носить ожерелья — их реквизировали. Трое детей: две девочки и мальчик — были назначены судить народ. Они освободят тебя от всего лишнего: любой роскошной вещи, слишком нарядной одежды. Все золото и серебро попадает в придворные сундуки.

Адриансон хватает ее за руки:

— А твое кольцо?!

— Все… к вящей славе Господней.

Я глубоко вдыхаю, нужно сохранить спокойствие, хотя бы попытаться понять.

— Какой еще двор, Грета? О чем ты говоришь?

Ненависть, нескрываемый гнев звучат в ее словах.

— Он провозгласил себя царем. Иоанном, царем Мюнстера, царем избранного народа.

Удушье не дает мне заговорить, а она продолжает напирать:

— Все затеял Дусеншнуэр, ювелир, этот мерзкий хромой, вместе с Кншшердоллингом. Чудовищное представление: они пресмыкались перед ним, умоляли его, чтобы он принял корону. Они объявили: Бог говорил с ними во сне о том, что он должен принять корону Бога Отца и вести нас в Землю обетованную. А этот грязный паяц отказывался, утверждая, что не достоин…

Кузнец разъярен: он хочет защитить свою жену, он обнимает ее за плечи.

— Мерзкая свинья. Трехгрошовый альфонс.

Я бормочу:

— Никто его не остановил… Где были мои люди… Генрих Гресбек?

— Не стоит винить их, капитан, их больше нет здесь. Они сопровождают миссионеров, которые отправились на поиски подкрепления. Царь окружил себя вооруженными людьми, каждого, кто осмелится сказать против него хоть слово, уводят — и они исчезают неизвестно где, в какой-то подземной тюрьме, возможно… чтобы потом очутиться на дне канала.

Я должен спросить ее, должен понять:

— Бернард Ротманн?