Клаксоны до вторника

Заброшенное повзрослевшим Максом увлечение, хотя генерал до сих пор уверен в любви и преданности обожаемого племянника к ферзям и турам.

15

«Закончились тяжёлые годы изгнания, и принцесса вернулась к престолу. Многое довелось ей пережить, даже самой ходить в магазин и даже самой мыть посуду. Но иссякли позорные чары наветов, и заплаканный принц прискакал за своей невестой. Тогда глашатаи объявили о свадьбе.

Подвенечное платье было невероятным, голуби опустились на арку и ворковали. Впереди лишь любовь и счастье».

Лестница была масштабная, люстра была хрустальная, бельэтаж был колоссальный, а перила были с фестонами. Макс и художник шагали по ковровым орнаментам мимо плетёных кашпо с тюльпанами, мимо статуэток оголённых наложниц и заметили белый фартук, который лежал на софе и которого на горничной не было.

И поэтому маэстро карандашных портретов помахивал папкой с набросками, словно русалка хвостом, и мысленно улыбался. Посещение тщетное, адресата на месте не было.

У самого носа, у губ, мелькнул неопознанный запах парфюма, привкус навязчивый, приторный, как воспоминание о дешёвом подарке, как мыло во рту, как протухший десерт, как прустовский нафталин. Глумливое наваждение, оно же предвкусие, не вспомнить о ком.

Хорошо зная, что Макс не брюзга, не сноб, не стукач, горничная, смахивая пыль без показного усердия, поприветствовала их как равных. Макс подмигнул: «Привет».

После второго этажа парадная лестница кончилась, и Макс повёл Его на узкую винтовую, сложенную из металлических прутьев. Эта спираль вела на мансарду, в «верхний предел», в комнату двоюродной сестры Макса.

Две обшарпанные двери отделяли сестру Макса от всего дома: первая с надписью «И ты, Брут» открывалась наружу, вторая с неясным иероглифом – внутрь. Макс даже не постучался. И когда они зашли в полутёмную комнату, то увидели, что плотные шторы отделяют сестру Макса от улицы и дневного света.

Полулежание на диване, рука с томиком поэзии безвольно откинута куда-то в сторону вниз, с пальцем, заложенным на тридцать шестой странице, взгляд, печально устремлённый поверх всего вдаль, тишина, никотиновая завеса, две переполненные пепельницы и ещё одна наготове – это и есть двоюродная сестра Макса. И она равнодушно повернула голову к гостям.

Макс наклонил лицо близко к её лицу и свёл губы для сухого поцелуя. Сестра выдержала сомкнутую в ниточку губ холодящую паузу и сказала отрывисто, без интонации:

– Здравствуй.

Макс разогнулся с гримасой сарказма:

– Я смотрю, меланхолия процветает и по-прежнему плохо пахнет?! Тогда посмотри вот это, может, развлечёшься.

И, забрав у приятеля, Макс протянул сестре папку. Та села на диване по-турецки и, пригладив назад спадающую чёлку, лениво отщёлкнула зажим обложки. Раскрыла, посмотрела, перелистнула, изобразила лёгкое подобие удивления и, захлопнув папку после второго листа, брезгливо вернула:

– Моя мачеха описается от счастья.

– Ты ничего не понимаешь в подарках.

И усомнившись только единожды, Макс развалился в кресле:

– Тётя Анна у нас филантроп, меценат?

– Вот именно – тётя, известнейшая. Тётя из доброго комитета.

– Конкретней?

– Ничего я не знаю, сам с ней разговаривай.

Сидя чуть поодаль, кабинетный знаток граффити пытался разобрать надписи на стенах – полустёртые, неряшливые, непонятные. Макс стукнул двумя пальцами по столу:

– Ну что? Подать сюда гостеприимство немедля! – и направился к выходу. – Пойду на кухню, принесу нам чего-нибудь.

Макс вышел, а Он, изогнув шею, подивился висящей над Ним репродукции. Оригинал Он видел у одного лично знакомого Ему художника, причисленного к альтернативному искусству. Неужели сестра Макса понимает подобное?

«Увековечивание живописи. От внимания – к сочувствию, от сочувствия – к чувству, от чувства – к солидарности, от солидарности – к интуиции, от интуиции – к взаимности, во взаимности – суть молчание. Так долго».

Было нестерпимо душно, и Он повернулся к сестре Макса, желая предложить проветрить, но осёкся, встретив её прямой взгляд. Пронизывающе неприятно, и в начинающей давить тишине должно было прозвучать разрушающее легенды, опускающее на землю: «Зачем тебе всё это? Этот мир никогда не станет иным».