Клаксоны до вторника

…И тогда, тогда в свои мелкие пять лет после обеда, когда уложили спать, шепоток нянечки кому-то за дверь, и Он, как крыса на дудочку Нильса, только не прекращайте на полуслове, шепчите, шептайте, не шелохните, не спугните сочетания шипящих с глухими, проглатываемыми согласными.

Белый вентилятор с тремя крыльями был тогда выключен, безветрие под потолком, трещина от лепнины в белой замазке, обмелевшая к плафону пропеллера. Тёплые блики вечернего солнца, рождающие зримые в вышине видения, скрытые в неровностях и трещинах на побелке. Чьи-то прообразы, прототипы, контуры, очертания. Одураченный кем-то усач, остроносая женщина в профиль, пенсне лишь намёком, прозрачно, шпион одним глазом за кем-то подглядывает, что-то бдит, и чётко отмеряны, расчерчены инструментами готовальни границы пустыни на карте.

И каков объективно тот вентилятор, огромный для пятилетнего? Или нет объективности, только сравнения?

Палата мер и весов, где метр под колпаком в футляре. Жонглёр играючи крутит трость, а для дошкольника эта трость в собственный рост.

«И две мухи, две мухи под потолком».

А Он, пятилетний, тогда наблюдал, засыпая, как летали две мухи под вентилятором, отрывисто чертили прямые углы, острили гипотенузы, резкие развороты в одной плоскости. И ещё отрок, Он тогда вдруг отчётливо понял, ощутил ясно и даже почувствовал какой-то привкус строгости мысли: «Дальше будет только хуже; хуже, чем сейчас». Его первое взрослое размышление в той безмятежности пятилетнего. Дальше будет только хуже. И это не зависит ни от чего: ни от того, будет ли Он любим, весел ли, много ли у Него в будущем будет денег, будет ли Он успешен. Ухудшение не зависит от места, от обстановки, событий… просто дальше будет только хуже.

И потом, когда старше, как смешны Его юношеские потуги, как предательство самого себя пятилетнего, когда кто-нибудь, по доброте души Ему говорил: не торопись, останься, подумай хорошенько, уйти всегда успеешь… Я ухожу к новой жизни, взмах руки вверх, в пустоту, в другую страну, к новому пейзажу… Но это не зависит ни от места, ни от… дальше будет только хуже. Словно скатываешься всё ниже и ниже, и оттуда уже не выбраться.

Всплыл зачем-то подслушанный года три назад шёпот Макса с какой-то зазнобой по телефону:

– Милочка, я никогда не работаю – два в один или два в два. Я работаю только – один в два или один в три.

Макс вернулся с балкона:

– Тигрушка – плюшевая игрушка. – Макс надгрыз яблоко с хрустом, как деревенский пацан. – За это уважаю кошек и презираю собачью преданность. Это здесь она ластится вся клубочком, а на природе гроза округи. Сначала притащила в зубах мышонка, затем перья с костями и клювом галчонка, а потом, самый попс, дрыгающуюся пёструю верёвку лапой прижимает. Гадюку удавила, похвасталась. Я проснулся за полдень под виноградником, там над двором штакетник, смотрю, лежит странно, вытянулась неестественно. Думал, кранты, околела от яда, а она зевнула и когти расправила. Я бы перекусил что-нибудь. Ты как?

Сквозь щёлочки чуть разомкнувшихся век:

– Начинается. Мы так никогда из дома не выйдем.

Макс кончиком языка облизал губы и вкусно почмокивал:

– Пару бутербродов с ветчинкой, с белым жирком, мягкой кожицей, с вмятиной от суровой нити.

– Хорошо бы где-то на улице.

– Хи-ха! Два красавчика… присаживаемся за столик… две пинты пива… И пока носят, достаём из бокового кармана коллекционного пиджака свёрток в парафиновой бумаге. Такие жирные пятна. Выкладываем прямо на скатерть, разворачиваем с четырёх сторон. Бутерброды смялись, булка поломалась, жёлто-прозрачное масло чуть ли не капает…

– За соседним столиком четыре дамы в чопорных перьях, россказни о достижениях. Упитанная Сладкоежка, молчаливая Филолог, Попечительница всех освещённых приютов и Губернатор-женщина из провинции. В пальцах-щипчиках круассаны, оттопыренные мизинцы…

– Уж совсем какой-то Людовик… – И взмахом руки Макс скинул наваждение бутерброда. – Ладно, как там из твоего лексикона о костюмах?

– Костюм надел – весь день фартовый.

– Вот от тебя народ и шарахается как от слишком сосредоточенного жандарма. Помню-помню выражение твоего лица, это трагедия всей твоей жизни.

22

Спасённый от варваров причудливый стиль, перешедший в очередную неискренность. Архитектура – словно строил сам Борромини, статуи почти как у маэстро Бернини, балюстрада, кариатиды, пилястры. Президентский дворец обращён к своим гражданам длинным балконом и караулом настолько почётным, что сам караул под охраной агентов в штатском.

Гуляя по площади с Максом, Он поймал себя на мысли, что конная статуя Первого из первейших, которая всю Его жизнь высится на каменной глыбе и давит копытом змею, прошла несколько фаз развития.

Сначала постамент был объектом для лазания и пятнашек, потом антуражем для дружеских споров о философии, а теперь это самый верный ориентир для свиданий.

Конь под тираном встал на дыбы, а сам предводитель народа даже не оголяет в порыве шпагу – гневного взгляда достаточно.