Клаксоны до вторника

Ингрид подошла к картине, которая стала любимицей публики, которую Он написал за два дня, на одном дыхании, без заготовок, в лёгкую. Когда Он впервые показал эту работу Максу, ещё не остывшую, влажную, наверное, день на третий, Макс утвердил её, и затейливо взмахнув рукой, окрестил: «Вот здесь очерти, и здесь погуще». Картина приковывала к себе взгляд Ингрид, но почему-то портила настроение, что мешало праздному созерцанию ссохшихся друг на друге масляных пятен. Он подошёл и встал рядом, стараясь быть естественным в своей лживой роли:

– Самое главное здесь даже не сюжет, а цвет. Видите, как из яркого, пёстрого выделяется чёрный и над прослойкой белого становится как бы надменным, доминирующим?

И, не заметив никакой реакции, отошёл, прикуривая следующую сигарету. Ингрид услышала чирканье спичкой:

– Лучше бросьте курить, вам нельзя.

– Я смотрю, вы подобрели, Ингрид.

– Не беспокойтесь, это всего лишь прослойка белого.

Ингрид повернулась к «Заколдованному миру», и Он понял истинную причину её внезапного раздражения.

Пещера, заполненная торчащими повсюду сталактитами, но не острыми, а округлыми, набухающими, тёплыми. Они разрастаются и тянутся к женщине. Они делятся, множатся, смущают и соблазняют, обволакивают и тревожат. Девушка краснеет, открывается, и сталактиты владеют ею, проникая в слезящееся лоно.

Слишком скабрезно для Ингрид, но даже себе она в этом признаться не может, вольная выдумщица не имеет права на первородный стыд.

И Макс, когда-то рассказавший Ему, куражась:

«Представляешь, Ингрид заходит, а у меня абсолютный кавардак, туфли, чулки, эти голоногие ржут».

Такой Макс Ингрид не нужен, точнее, не такой Макс нужен Ингрид.

Напряжённые, изменчивые наросты. Самое ужасное для Ингрид, что она сама хочет к ним прикоснуться, целовать, гладить, чувствовать их биение внутри себя.

«В саундтреке си-бемоль капает, у двух влюблённых пристрастия разные. Перепутаны устремления, мнения. И на фоне их лиц, аристократов прекрасных, в пространстве меж античным кончиком носа и её недовольной ямочкой гоночный болид, словно мираж, пролетает. В нечитаемых майках рекламных, в шахматных флажках стартовых, слева направо, слева направо».

И далее уже сам:

«Твои маленькие секреты, твои большие веления сердца, невозможное оказалось проще и ты на моей ладони.

Прости, что вмешался не вовремя».

Он выпустил дым струёй в потолок, сизое облако натолкнулось на воздушный поток сквозняка и смялось, расплываясь клубами в стороны.

Ингрид побродила по студии ещё немного, но скорее ради приличия, и, наверное, не смотрела картины вовсе. Проведя пальчиком по верхним краям холстов, она отошла к окну и, глядя на улицу, уже заскучала, уже загрустила, ей надоело:

– Странно, но я никогда не воспринимала вас как художника. Макс что-то говорил, конечно, но вы правы, даже чисто внешне вы не вписываетесь в образ человека искусства, хотя, наверное, действительно талантливы.

– Только вы никогда не согласитесь с этим, как жаль.

– Почему же? Я уже согласилась.

У неё такая тонкая талия и изящный изгиб спины, она всегда элегантна, и теперь, отвернувшись, раскуривает сигарету. И просто бесящее нетерпение, неподвижность без скорости, закипающие чайники всех времён и народов, гудящие при переходе к ста градусам, изводящие своей медлительностью любое долготерпение. Человек часто ругает вслух неподвластную огню, прозрачную, почти призрачную жидкость:

– Ингрид.

Даже не обернулась.

– Ингрид, я прошу вас.

Стряхнула пепел прямо на пол, раздражённая:

– Ну что вы ещё от меня хотите?

Ладонь сжалась в кулак:

– Не смейте со мной так, я люблю вас.

20

Всё кончилось неожиданно быстро, но по упорному закону подобного, в ванной, поставив её раком. И, не желая возвращаться в шумящую компанию пьяных офицеров и ещё не соблазнённых, но таких податливых девиц, веселящийся в увольнительной адъютант, уселся в трусах и футболке на кухне перекурить.

Подошла только что ласкавшая его, погладила по загривку, уже с намёком на серьёзные отношения после случайной близости:

– Принеси мне, пожалуйста, мой бокал.

Вместо ответа молчание и клубы дыма. Она повторила:

– Принеси мне бокал, не хочется одеваться.

Офицер перестал быть милым, больше не было смысла:

– Я тебе не официант.

Вспыхнула задетая женская гордость:

– Ты не можешь для меня сделать такую малость?!

– Я тебя не знаю. Что тебе из-под меня надо?

– Ну ты и скотина!

Приподняв с табуретки задницу, адъютант дал постылой дешёвке пощёчину, волосы разлетелись.

– Не люблю, когда меня не слушаются.

21

Белый в ультрамарине, фиолетовом неоне, тёмной лазури и чёрных камнях. Серые прожилки струятся по обкатанным волнами овальностям, по голубой ряби, и чешуйки повисли на рыбках. Имитация, что прямо между рыбками босиком. Кафель с галечным рельефом, не поскользнёшься.

Макс запахнул полы короткого белого халата, повязал, затянул кушак, перешагнул через борт ванны, спустился по ступеням подиума, два шага мимо биде с унитазом и, развернувшись к столешнице с раковиной, хитро подмигнул дизайнеру интерьеров через векторы отражения в запотевших зеркалах: