Классические мифы Греции и Рима

– Сладкие речи льются из твоих уст, – воскликнула полная гнева и ужаса Клитемнестра. – Дело же, которое ты замыслил, – страшное, злодейское дело! Поди сюда к нам, дочь моя, и знай, что хочет сделать над тобой отец; возьми с собой и Ореста.

И когда Ифигения вошла в шатер отца, Клитемнестра продолжала:

– Посмотри, вот стоит она перед тобой – покорная, готовая во всем повиноваться твоей воле. Скажи ты мне: неужели же и вправду ты хочешь отдать дочь на заклание?

– Горе мне, злополучному, – воскликнул Агамемнон в отчаянии. – Погиб я, открыта моя тайна!

– Все знаю я, – продолжала Клитемнестра. – Самое твое молчание и твои вздохи обличают тебя. Ради чего обрекаешь ты на смерть нашу дочь? Чтобы возвратить Менелаю Елену? Правду сказать, великая цель, достойная кровавой, страшной жертвы! Из-за чьей-то распутной жены жертвовать детьми, отдавать за непотребное то, что для нас всего дороже! Когда ты уйдешь на чужбину, а я возвращусь домой, – как взгляну я на опустелые покои дочери и что скажу другим дочерям, когда они станут спрашивать меня о сестре? И ты – как осмелишься ты поднять к богам руки, обагренные кровью дочери: чего молить у богов детоубийце! Скажи еще мне: почему именно наша дочь должна пасть жертвой у алтаря богини? Отчего не созовешь ты вождей и не скажешь им: «Вы хотите, арговяне, плыть во фригийскую землю? Бросим же жребий о жертве: пусть жребий решит, чья дочь должна пасть у алтаря Артемиды. Почему же сам Менелай не хочет пожертвовать своей дочерью Гермионой? Ведь вы идете на войну из-за его обиды! Что же молчишь ты? Отвечай – уличи меня, если слово мое лживо; если же я говорю правду – одумайся, не поднимай руки на дочь, не отдавай ее на заклание!

Тут пала к ногам Агамемнона и сама Ифигения и, рыдая, стала молить его о пощаде.

– О, отец мой! – говорила дева. – Если бы даны были мне уста Орфея, двигавшие горами! Но бессильно слово мое, сила моя в слезах и стенаниях. Молю и заклинаю тебя: не губи меня; сладок мне свет солнца, не отсылай меня в обитель тьмы! Что мне до Париса с Еленой? Разве виновата я, что Парис похитил жену у царя Спарты! О, брат мой, заступись за сестру; плачь вместе со мною, моли отца младенческими слезами своими, чтобы не обрекал он меня на смерть! Сжалься надо мною, отец, пощади меня!

Но неумолим был Агамемнон и не изменил своего решения.

– Знаю я, что делаю! – воскликнул он. – Не меньше тебя, жена, люблю я дочь; тяжело мне отдавать ее в жертву Артемиде, но не могу я не исполнить воли богини. Видите, какой сильной ратью окружены мы, сколько могучих вождей в медных доспехах собралось здесь, в Авлиде: никому из них не бывать под Троей, если я не принесу в жертву дочери, – Калхас возвестил это; а дружины ахейцев волнуются и ропщут, что так долго не плывем мы к Илиону: горят они нетерпением отомстить дерзкому похитителю жены Менелая. Если я буду сопротивляться воле богини, возвещенной Калхасом, ахейцы умертвят всех нас. Не ради Менелая приношу я дочь в жертву, а для блага всей Эллады– откажись я, меня силою заставят сделать это ахейцы!

С этими словами Агамемнон вышел из шатра. И едва успел он удалиться – в стане поднялся шум, послышались крики и звон оружия; Ахилл поспешно прибежал к шатру Агамемнона и стал облекаться в доспехи, словно готовясь идти в бой. Все ахейское войско было в волнении.

Одиссей открыл народу то, что слышал от Калхаса, и воины взволновались и готовы были силой заставить Агамемнона принести дочь в жертву. Ахилл выступил один против всех и торжественно объявил, что не дозволит поднимать ножа на девушку, обещанную ему в супруги; на доблестного юношу бросились все, даже и сами мирмидонцы, и на месте побили бы его камнями, если бы он не успел спастись бегством. Несчетной толпой, с грозными криками пошли тогда ахейцы, предводимые Одиссеем, к шатру Агамемнона и намерены были тотчас же схватить Ифигению и вести ее к алтарю Артемиды.

Ахилл же, облеченный в боевые доспехи, с мечом в руке, поджидал толпу у царского шатра: он решился силой отражать силу и не выдавать Ифигению. Кровавая, страшная сеча должна была разгореться перед шатром царя Агамемнона.

Сама же Ифигения внезапно вырвалась из объятий рыдающей матери и с геройской твердостью воскликнула: