Клятва. История сестер, выживших в Освенциме

Рядом сидят другие девушки-еврейки. Стены казармы холодные, к ним не прислониться. Обхватив себя руками, я прижимаюсь к Эрне. Фонари вокруг казармы излучают мучительно яркий свет, тепла от них никакого. Да, эта ночь будет тяжелой.

Не дают покоя мысли о событиях, из-за которых я оказалась здесь. Они проносятся вихрем, появляясь и тут же исчезая, будто предлагая мне что-то запомнить навсегда, а что-то – выбросить из памяти.

Я подбираю ноги под юбку, чтобы было теплее. В животе урчит – вот бы сейчас кусочек халы! Ощущаю густой яичный запах. Аромат горячего хлеба всегда приносит покой. Принюхиваюсь, но так и не могу понять – запах реальный или он только чудится мне… да и какая разница? Я трогаю языком воображаемое лакомство, вдыхаю его запах и постепенно наполняюсь его прекрасным теплом. Вспоминаю, как мама, готовясь к шаббату, замешивала тесто. А вдруг прямо сейчас они делают это – где-нибудь в Польше?

Ища успокоения для растревоженного ума, я крепко закрываю глаза, изо всех сил стараясь увидеть мамино лицо на кухне. Словно добрых ду́хов, пытаюсь призвать запахи и звуки родного дома.

…Вот мама просит меня принести еще дров. А вот дым от папиной трубки тянется из комнаты, где он изучает священные тексты. Окружающие Тылич горные пики, подобно пальцам, тянут меня в свои объятья. Я нахожусь где-то между сном и бодрствованием… вот уже бегу босиком через поле, влекомая голосами прошлого…

– Рена!

Из своего мира грез я вижу, как мама с горящим фонарем в руках ищет меня глазами и окликает:

– Рена!

Трава мокрая и прохладная, она словно просачивается между пальцев моих ног, я бегу вниз по холму, к нашему дому.

«Иду, мама!» – отвечаю я дрожащему огоньку ее фонаря. Но мягкий, мерцающий огонек вдруг преображается в ослепительный свет, который режет глаза.

Выныриваю из грез, стуча зубами от холода, стряхиваю с себя оцепенение. Лучи прожекторов деловито ощупывают наши сгорбленные фигурки. Кошмарный сон наяву… Я чувствую жуткую усталость, я смята и подавлена, вокруг чужой и враждебный мир. Подсознание выхватывает образы из моего прошлого и причудливо сплетает их между собой. Когда все вокруг так внезапно и так страшно изменилось, утешение можно найти лишь в том, что знакомо… или когда-то было знакомым.

– Рена!

Я готова поклясться, что слышу мамин голос. Снова впадаю в дрему – затем только, чтобы в очередной раз меня бесцеремонно вырвал из грез слепящий луч прожектора, то и дело ощупывающий окрестности казармы. Впереди бессонная ночь.

Хотя глаза мои закрыты, дышу я медленно, а сознание мерцает, воспроизводя какие-то образы, это нельзя назвать полноценным сном. Я чувствую себя зверьком, попавшим в западню.

Предрассветный холод пробирает до самых костей. Все тепло из земли будто высосано пылесосом. От натужных зевков болят челюсти. Я сижу, нервно теребя свою клетчатую юбку. Прошлое похоже на волну, откатывающуюся от берега, я остро чувствую свое одиночество.

Солдаты поднимают тех, кто еще не встал. Мое тело протестует дрожью против такой резкой побудки, но я стою в полной готовности и разглаживаю юбку вдоль ног. Сегодня надо выглядеть как можно лучше. Важно ведь, чтобы первое впечатление о тебе осталось хорошим.

– Стройтесь! Те, кому нужно зайти в места проживания и взять вещи, пойдут с сопровождением. Стройтесь!

Я хочу забрать свое небогатое имущество, которое осталось у Зильберов, и устремляюсь к шеренге. Идущие по бокам колонны офицеры ведут нашу жалкую группу через город, словно арестантов. Я не поднимаю головы, чтобы меня никто не узнал. Не знаю почему, но мне очень стыдно.

Когда конвоиры колотят в дверь, пани Зильбер на кухне печет халу.

– Эта еврейка сдалась властям и пришла за вещами.

Они без приглашения входят в кухню, а я сразу бегу наверх, не в силах смотреть в глаза своей хозяйке. Из кухни плывет дразнящий аромат, и у меня подкашиваются ноги от острого приступа голода. За считаные секунды я собираю чемодан и возвращаюсь вниз.

Пани Зильбер кладет мне в сумку хлеб и пару апельсинов.

На долгие прощания времени нет. Мы едва успеваем поцеловаться.

На вокзале колонна девушек уже заметно длиннее. Некоторые – мои ровесницы, другие гораздо моложе. Я вижу девушек из синагоги. Что они здесь делают? И что делаю здесь я? Я должна сейчас выходить замуж, а не ехать в трудовой лагерь. Я вынуждена напомнить себе, что поступаю правильно, но реальность неутешительна. И тут я вижу Дину.

Ее лицо мертвенно-бледное. Ее арестовали. Мы обнимаемся.

Озираясь по сторонам, я замечаю, что не все девушки на вокзале – польки-беженки. Большинство словачки, их провожает родня с объятиями и прощальными поцелуями. Что происходит? Я-то считала, что у нас проблемы из-за того, что мы нелегалки. Почему же здесь так много словачек? Что они тут делают?