Клятва. История сестер, выживших в Освенциме

По Гуменне быстро разлетелся слух, что еврейских девушек отправляют сегодня в трудовые лагеря. Собравшиеся у станции люди кричат что-то ободряющее и бросают апельсины отъезжающим. Поймав несколько штук, я сую их в сумку. Пару мгновений я оглядываю толпу в поисках знакомых лиц. Вижу раввина, который машет рукой своей дочери, Аделе Гросс. Неужели она тоже едет в трудовой лагерь? Не знаю, горевать мне или радоваться, но из моих родственников тут нет никого.

Думая о поезде, представляешь себе сиденья или хотя бы скамейки, а если заплатить немного денег – то и полки. Но в нашем случае очевидно, что вагоны, куда нас всех грузят, предназначены для перевозки скота.

– Где же нам сесть? – негодуют девушки вокруг меня. – В таких поездах люди не ездят! – Но никто их не слушает – в каждый вагон загоняют по 80 человек. Ехать можно только стоя. Мы наступаем друг другу на ноги, извиняемся и тут же опять наступаем на чьи-то ноги.

В вагоне стоит тревожный гул голосов, всех пугает наше положение. Вот женщина кормит грудью младенца. Она не еврейка, она коммунистка.

– Хочешь апельсин? – предлагаю я.

– Я не знала, что надо было захватить еду и одежду, – говорит она по-словацки. Я отрываю ломоть халы и кладу ей в руку кусочек драгоценного шоколада.

– Спасибо, благодарю. – Ее голос дрожит.

Состав рывком трогается. Опереться не на что – только друг на друга.

Если поезд останавливается, значит, мы приехали в очередной город: Прешов, Кисак, Попрад. На каждом вокзале новая колонна девушек, и их всех грузят в вагоны для перевозки скота. И снова люди машут руками, плачут, гадают, что будет с их дочерьми. Потом наступает период, когда остановок долго нет.

Вместо туалета в вагоне стоит ведро. Через несколько часов одной смущенной девушке потребовалось по нужде. Ее сестра держит пальто, прикрывая ее, пока та пытается присесть над ведром на тряском полу.

– Прошу прощения, – говорит она. – Я не могла больше терпеть.

Некоторые девушки шокированы, но рано или поздно всем придется последовать ее примеру, если не желаешь ходить под себя. Уже понятно, что поездка затянется, и к концу дня нечистоты начинают переливаться через край.

Мы ждем, что кто-нибудь придет, чтобы опорожнить ведро. На каждой остановке те, кто у двери, пытаются кулаками пробить безразличие сопровождающих, крича: «Откройте! Мы умираем от вони!»

Но на наши крики никто не отвечает. Поезд вновь трогается. Ничего не меняется.

Из самого нутра одной из девушек вырывается пронзительный вопль. Он пробирает меня до костей. Я смотрю на ее рот и изумляюсь, как такое маленькое отверстие может исторгнуть столько боли и страдания? Она в истерике. Это панический приступ. Девушка захлебывается рыданиями. Воистину Плач Иеремии. Наша вера иллюстрируется живым ее воплощением.

Сколько прошло часов? Или дней?

Состав останавливается. Дверь открывается. На какую-то долю секунды нас пронзают кинжалы яркого света. Словно дикие зверьки, ослепленные фонарем фермера, мы застываем в неподвижности. Наши легкие наполняются воздухом. Мы уже успели забыть, как пахнет свежий воздух – нежный и сладкий аромат, а не едкая вонь, пропитавшая наш вагон.

– Вылить отходы! – Сопровождающие, как всегда, глухи к нашей боли.

Дверь захлопывается мгновенно, отрезая наши органы чувств от внешнего мира. Теперь, когда есть с чем сравнивать, спертость кажется еще более удушающей. Поезд продолжает свой бесконечный путь.

Эта дорога – мутное пятно в моей памяти. Я понятия не имею, сколько времени прошло с тех пор, как я отправила письма Данке и Шани. Я жалею, что вовремя не передумала и не спряталась в укрытии. И что не могу написать предостережение Данке. Я совершила жуткую ошибку. Но что об этом думать? – назад пути нет.

Перекусить больше нечем, вся еда кончилась. А воды и не было. У нас не осталось ничего, чтобы унять резь в желудках.

Они еще не научились как следует транспортировать человеческий груз. Остановок так много, что я давно сбилась со счета и решила беречь силы для более важных вещей. Разум стал тяжелым и малоподвижным, как мокрый песок в сите моего полуобморочного оцепенения. Я не думаю ни о чем.

Женщина кормит младенца. Голоса вокруг рассказывают истории. А мне рассказать нечего. Я словно тоннель, где нет света в конце, где ничто не остановит надвигающуюся темноту. Лица за это время изменились, но все пока еще далеки от потери контроля над рассудком.

Кажется, будто мир лишили всех красок, оставив в спектре лишь черный, серый и белый цвет моих ботинок. В этом промозглом зловонном вагоне я ищу решение – как мне выжить. Все, напоминающее мне о былом – о детстве, о прошлом, обо всей жизни, – все это следует спрятать подальше, на задворках подсознания, где оно останется в целости и сохранности. Единственная реальность здесь и сейчас.

Все остальное не имеет значения.

* * *

В какой-то момент я слышу голос:

– Здесь есть поляки?

Я отвечаю не сразу. Мозгу требуется время для осознания того, что услышали уши. Оглядывая заполненное чужими женщинами пространство, я вспоминаю.

– Мы из Польши.

Привалившиеся друг к дружке Эрна с Диной слабо кивают.