Клятва. История сестер, выживших в Освенциме

Мы слишком долго подчинялись и молчали. Но тут нас прорвало. Мы бежим к двери и начинаем что есть силы стучать в нее. «Выпустите нас! Выпустите!» Колотим в стены нашей тюрьмы руками и ногами. «Этого не может быть! – вопят вокруг. – Пожалуйста, выпустите нас! Мы ничего не сделали. Это явно ошибка. Помогите!»

Лица искажены страданиями, му́кам нет конца. Но это запоздалый бунт: уже ничего не изменить. Тут никакая не ошибка, просто мы слишком долго не понимали происходящего. Мы бросаемся на этот оплот несправедливости с голыми руками. Но нам уже не до рассуждений. Пусть произойдет все что угодно – это все равно лучше, чем остаться наедине с «фактами», которые ползают и скачут под нашими ногами.

Я устала от постоянного напряжения и борьбы с приступами отчаяния. Устала видеть печать обреченности на лицах окружающих меня женщин. Грязь, вонь, далекий лай сторожевых собак – невыносимо… Всю ночь я корчусь на полу – вымотанная до предела и ожидающая чего-то еще худшего. Уже несколько дней не было ни воды, ни еды – совсем. Я не могу спать, но некоторые заснули. Точнее, провалились в полубессознательное состояние, отключились, не в силах больше чувствовать, как их заживо едят жуткие насекомые.

Дверь в блоке 5 открывается в четыре утра. Я так и просидела всю ночь, не сомкнув глаз. Все плетутся строиться и отправляются на поверку – все, кроме одной женщины. После пинка охранника она остается неподвижной. Она уже никогда не будет двигаться.[19]

Пока нас пересчитывают, мы тихо стоим, нам нельзя ни на миллиметр нарушить строй наших аккуратных шеренг по пять. Я не поворачиваю головы. Не переминаюсь с ноги на ногу. Все тело чешется от укусов и от раздражающей голую кожу шерстяной ткани. Я быстро чиркаю большим пальцем по ноге, и это единственное движение, которым я могу себя побаловать.

Нас делят на две равные группы. Мы получаем миски для чая, но на всех их не хватает. Кому-то достается одна на двоих, начинаются споры, некоторые миски вообще куда-то исчезают. Уже ближе к полудню нам выдают, наконец, нечто, напоминающее чай, по ломтю хлеба и кусочку маргарина, который шмякают прямо в голую ладонь. Я замечаю, что все быстро заглатывают свою еду – слишком быстро для расстроенных от нерегулярного питания желудков. Находятся такие, кто снова становится в очередь в надежде на добавку, но добавок здесь не дают. За такую наглость бьют. Я неторопливо размазываю маргарин, медленно жую, словно ем нормальный обед. У чая странный вкус, но мне наплевать. Я делаю маленькие глотки, заставляя себя растянуть питье и убеждая организм, что он теперь сыт и что еды полно.

В первый день мы занимаемся уборкой в блоке 10. Я двигаюсь словно в тумане: вытираю пыль, подметаю, мою, одновременно пытаясь не дать рубахе расстегнуться на груди и поддерживая штаны. Мы работаем тихо. Я благодарна уже за то, что меня выпустили из нашего блока с его вшами и блохами. Заняться здесь особо нечем, кроме как наблюдать и делать выводы. Я почти сразу замечаю, что немцев трудно назвать организованными – скорее они беспечны и безалаберны. Но это ничего не меняет: безалаберны они или нет, мы все равно в их власти.

Я стою у ограды и не знаю, о чем лучше молиться – чтобы Данку никогда здесь не увидеть или чтобы мы нашли друг друга, если ей все равно суждено попасть в лагерь. Интересно, узнает ли она меня? И узнаю ли я ее? В моем сердце, тонущем в нарастающей волне отчаяния, осталась лишь одна последняя надежда – что Данке удастся спрятаться в Словакии.

Но всеми внутренностями я чую, что она окажется здесь – причем очень скоро.

Через двор я замечаю на эсэсовке свои милые белые сапожки с красным рантом. Мне хочется сказать ей что-нибудь, снять с нее эти сапожки и натянуть их на свои ноги. Но я сдерживаю этот порыв и возвращаюсь в блок.

– Стройся! Стройся! – Мы собираемся в аккуратные шеренги по пять. Пока нашу тысячу пересчитывают, солнце начинает уходить за горизонт.

Лагерь разделен на две части бетонной стеной. Мужские блоки – по другую сторону от нее, но со второго этажа мы можем видеть друг друга через колючую проволоку. В надвигающейся темноте я стою у окна второго этажа и разглядываю тех же мужчин, что разглядывала вчера. По крайней мере, с виду они те же. Во всех блоках Аушвица есть окна на фасадах, и на втором этаже их можно открыть и пообщаться с мужчинами по ту сторону стены. Они истощены, но им не терпится услышать новости из внешнего мира и подружиться с нами.