Ключ к полям

Бип, конечно, угадал, что значит для меня солнце. Временами мне казалось, что он читает мои мысли, видит каждый новый их виток так же ясно, как застывшую в янтаре жужелицу, и неприятный холодок пробегал тогда от моих крылышек к лапкам. «Смотри, не расплескай», — хмыкал он, глядя, как я мечтательно щурюсь на солнце. Всучив мне корзину, он складывал руки на груди и, качая головой, говорил: «Ты неисправимая язычница». Затем, бросив довольный взгляд на янтарь, с которым я не расставалась, добавлял: «И фетишистка». Я смеялась, он с колотушками выставлял меня за дверь, а через минуту уже кричал из открытого окна, не щадя спящих соседей: «Привет Тутанхамону!»

Но Тутанхамон не показывался. Бархатный сезон не коснулся этого приморского поселка, словно беспокойная толпа туристов, докатившись до Аю-Дага, через горы перевалить так и не решилась. На пляже, кроме ветра и чаек, не было ни души. Ревнивый медведь привычно тянул воду в зеленовато-рыжей дали, подрагивали желтые фестоны пледа, страницы, присыпанные песком, тихо вели свою беседу, чайки подбирались так близко, что при желании могли читать у меня из-за плеча, теплая галька дружелюбно пощелкивала, окунаясь в соленую пену прибоя.

Был конец августа — тихий привал на обочине года, ради которого только и терпишь изнурительную и, в сущности, никому не нужную ходьбу по кругу. Осень еще не наступила, но ее тонкие черты уже просматривались за остывающим облаком лета. И ветер, и каждый поворот туч, и похожие на сгустки смолы ягоды винограда, и бахчевое сахарное пиршество ос на базарах, и каждый солнечный луч были авансом чего-то невероятного, невероятно наступающего. Каждый шаг звенел, каждая мысль вспыхивала и дрожала, как роса на паутине.

Летел песок. Сплошь заштрихованное малиновыми и золотисто-зелеными искрами море играло на солнце, волны обрушивались болтовней на молчаливый берег. Хотелось взять ручку и писать — любую чепуху, все равно что, хотелось сравнивать кого-нибудь с луной в облаках, или, скажем, с солнцем, хотелось взять крючок, моток распростецких ниток и сплести что-нибудь необыкновенно простое, брякнуть что-нибудь глупо-сентиментальное. Вот так бы всегда: просто быть, просто отбрасывать тень. Я была так беззастенчиво счастлива, что, будь у меня крылья, как у моей янтарной подружки, они бы мерцали от удовольствия.

Временами, очень редко, сам фокусник принимал участие в «явлении лица и вазы с фруктами на берегу моря». В матросской бескозырке, своей любимой красной рубашке и желтых штанах, яркий и порывистый, как флаг на мачте, он всегда появлялся неожиданно и уже издали начинал выкрикивать веселую околесицу:

— Чего не знал Тутанхамон, когда пришел на поле он?

— Тутанхамон?

— Он не знал, что делал слон!

Сбросив одежду, Бип с разбегу врезался в волны, крякал, отфыркивался и распугивал чаек. Плавал и нырял он мастерски, но как-то неуклюже, «как жаба», — смеялся он («как очень вертлявая жаба» — уточнял Тим). В серебристо-зеленых гривах волн мелькали то голова, то гладкая дельфинья спина; он кричал, улюлюкал, вскинув вверх обе руки, медленно уходя под воду, «измерял глубину» и долго, играя на нервах публики (медведь, Жужа, чайки), не выныривал. Лежа на спине, раскинув руки в стороны, отдавшись во власть волн, Бип казался обломком затонувшего корабля — маленький, безвольный обрубок в морских пучинах. Он, как и я, любил плавать в одиночестве.

Да, одиночество. Море — идеальное место для тонких ценителей этого блюда. Только там, качаясь на волнах, между небом и небом, по-настоящему чувствуешь его солоновато-горький привкус. Точно так же, как существуют люди, выдуманные другими людьми, или, скажем, люди, которые кому-то снятся, так есть и люди, выдуманные морем. Они то бродят по дну, то беззаботно плещутся на поверхности и нигде надолго не задерживаются; тягучее чувство тоски вместе с ветром выпроваживает их из любого порта, гонит прочь от людей, и они уходят в открытое море — печальные, не знающие покоя суденышки. Бип и я — мы выдуманы морем.