Ключи от Петербурга. От Гумилева до Гребенщикова за тысячу шагов

В сентябре детям было предписано начать обучение в школах. Дюжие деревенские хлопцы натянули форму и отправились грызть гранит познания. Поэт Дмитрий Бобышев вспоминал:

Я ненавидел тупые физиономии одноклассников в суконных рубахах, с сумками из-под противогазов для ношения учебников и в больших подшитых валенках. Основным развлечением у них было замахнуться, и тот, кто в ответ отшатывался, получал за испуг «сайку» с присказкой:

– Сегодня праздник обороны, выделяем макароны!

Заправилами в классе были те, кто за время блокады и эвакуации пропустил два – три года и набрался совсем не ученического опыта. Сидевший впереди меня Чесноков сообщал соседу по парте о свидании с девицей накануне:

– Пошкворились, – говорил он умиротворенно.

Школы в те годы были не такие, как сейчас, а отдельно для мальчиков, отдельно для девочек. Согнанные в класс мальчишки разных возрастов и абсолютно разного происхождения притирались друг к другу с трудом. Тощие еврейские знайки из приличных семей не нравились деревенским паренькам, которым еще только предстояло стать ленинградцами.

Анатолий Найман вспоминал, что его классный руководитель заставлял учеников подбрасывать в воздух дневники и с размаха лупил по ним ногой, как по футбольному мячу, впечатывая в стену. Под стать педагогам были и ученики. Иногда на переменах они валили кого-нибудь из малолеток на стол, стаскивали штаны и мазали письку фиолетовыми чернилами. Науку страсти ребята осваивали по надписям на парте в духе: «Любовь – как костер: не кинешь палку – погаснет!». Светлых воспоминаний о школе ни у кого из трех будущих поэтов не осталось.

Бобышеву общение со сверстниками далось особенно нелегко. В школе у него отнимали бутерброды и воровали теплые варежки. Накануне поступления в институт гопники прямо на улице отлупили его палками. Ну а к выпускному курсу дошло до удара заточкой в бок.

Просто пьяные привязались на улице. Они ахнули меня сзади заточенным напильником в правый бок, туда, где печень, что смертельно. Но самодельный стилет угодил в хлястик ремня, соскользнул и, на миллиметры минуя печень, пошел рушить требуху моего кишечника.

Помощь прибыла быстро. Я был прооперирован опытным хирургом, который отбывал последнее дежурство перед выходом на пенсию. Он не удержался и, уже зашивая мои повреждения, отхватил напоследок аппендикс. Так, на всякий случай.

Когда меня навестили однокурсники, они рассказали, что к ним подошли и предупредили: если на суде я признаю нападавших, живым мне не быть…

Зато, поступив в Технологический, эти ребята перезнакомились между собой, впервые прочли свои стихи тем, кто не морщился брезгливо в ответ, впервые увидели блеск в глазах девушек, для которых поэзия была тогда важнее, чем весь остальной мир, и убедились, что не одиноки на свете. Что таких, как они, много. Что уродами являются как раз те, кто прежде (в школе и во дворе) называл уродами их.

За это счастье было не жаль отдать что угодно. Для поэтов начиналась настоящая, всамделишная жизнь.

3

Первой звездой послевоенного андеграунда считается художник Александр Арефьев. Он начинал еще при Сталине, еще в самом начале 1950-х. Тогда ему едва исполнилось двадцать, но он был уже реальной величиной неофициальной культуры.

Арефьев начинал пить алкоголь в восемь утра, находился под наблюдением КГБ, какое-то время жил в склепе на старинном кладбище, несколько раз сидел в тюрьме. Проснувшись где-нибудь на помойке, он умывался в общественном туалете и шел гулять по Эрмитажу. Или по Большому Екатерининскому дворцу в Царском Селе. Или отправлялся в Публичную библиотеку и до темноты читал толстую искусствоведческую книжку.

Из Эрмитажа он отправлялся в самую зловонную разливуху города. С утра все начиналось по новой.