Ключи от Стамбула

Алексей Николаевич передал Игнатьеву большое письмо для Екатерины Леонидовны и сказал, что ночью слышалась пальба со стороны Никополя.

— А я сквозь сон не разобрал, спал, как убитый, — проговорил Николай Павлович и, напоив Церетелева чаем, рассказал ему, как прошёл день.

— Сегодня ездили мы с государем в Систово, показывали город принцу Гессен-Дармштадскому, приехавшему заявить о том, что он вступил в наследные права и воцарился.

— Приём был, конечно, на славу? — с лёгкой ехидцей человека, который трудно поддаётся обольщению, спросил Алексей Николаевич, приученный к тому, что с Игнатьевым можно говорить непринуждённо, нисколько не кривя душой, тем более, вот так: с глазу на глаз.

— Приём торжественный, — сказал Николай Павлович. — Болгары развернули своё знамя, и Христо, «красный человек», не отводил от него глаз.

— Христо артист. Живёт, словно играет, — голосом, полным гнетущей тоски, проговорил Церетелев и горестно нахмурил бровь, как человек, который упустил свой шанс сделать карьеру.

Глядя на него в этот момент, Игнатьев понял, что, будь у его бывшего посольского сотрудника возможность действовать по своей воле, он бы сейчас был в авангарде наших войск, командуя казачьей полусотней. Каким бы грустным ни был его взгляд, просвечивало в нём столь важное в военном деле молодечество.

— Когда сели за стол и съели щи, — продолжил свой рассказ Николай Павлович, — раздался погребальный марш Преображенского полка и похоронный колокольный звон соседней церкви: несли тело молодого гвардейского офицера Тюрберта, раненного и потонувшего при переправе.

Государь поддался одному из тех великолепных сердечных влечений, которые ему свойственны, встал из-за стола и поспешил за гробом. Вошёл в церковь и присутствовал до конца отпевания. Мы все молились вместе с ним. Служил Ксенофонт Яковлевич Никольский, которого, я думаю, вы знаете.

Алексей Николаевич кивнул, мол, очень даже знаю, и с крайне огорчённым видом подпёр щеку рукой.

— А где похоронили Тюрберта?

— В преддверии той самой церкви, где его и отпевали, — пояснил Николай Павлович и, замолчав, подумал, что на войне каждый миг исключительный и, когда умирают люди, нити человеческой истории рвутся одна за другой.

На следующий день поднялся ветер. Он нёс с собою тучи пыли, которую подхватывал с большой дороги, проходившей в двадцати шагах от бивачной палатки Игнатьева. Спасение от ветра было, а от пыли нет. Она проникала во все щели, лежала толстым слоем на столе, песком скрипела на зубах и покрывала постель. Дмитрий устал с ней бороться. Николай Павлович сам ничего подобного не видывал. Даже в киргизских степях. Проведёшь рукою по столу — полгорсти пыли. От жары и ветра Дунай начал мелеть, и вода в нём стала мутною донельзя. Ни умыться, ни кашу сварить. Только на заварку чая и годилась. Коноводы, стаскивали с себя белые рубахи и, оголившись по пояс, купали и поили лошадей. Небо раскалилось так, что облака на горизонте, громоздившиеся одно на другое, приобрели розовый тон. Солнце стояло высоко в зените, и на речные перекаты невозможно было смотреть без прищура — серебром отражённого света нестерпимо резало глаза. Жара стояла утомительная, но еще утомительнее было бездействие и бесполезность, создаваемые лишними — с военной точки зрения — людьми. Игнатьев с юности усвоил: чем меньше штаб, тем легче выиграть сражение. Царский бивак был окружен повозками и лошадьми, но в особенности — навозом. Вонь стояла несусветная. «Скорее бы сдвинуться с места», — досадовал Николай Павлович, чувствуя, что погрязает в скуке точно так же, как императорская ставка погрязла в навозе. И всё бы ничего, но мухи! мухи! — злыдни. Их столько расплодилось, просто жуть. А по ночам зверели комары и били по ушам литавры — это с музыкой, с лихими песнями шли корпуса, бригады, и дивизии; с гиканьем и свистом проезжали казаки. «Ать-два!» — отсчитывали унтер-офицеры, хотя пехота шла, не укорачивая шаг — поспешным «суворовским» маршем. Першероны тянули орудия. Ржали кони, ссорились конюхи, а с четырёх часов утра начинали горланить петухи.

В девять часов, когда император выходит пройтись, Николай Павлович как генерал-адъютант, вместе со всей свитой приветствовал его величество и направлялся к шатру, раскинутом взамен столовой. Здесь можно было выпить чаю или кофе, получить дипломатическую почту, прочесть телеграммы, обменяться новостями. В двенадцать часов завтрак. Иногда государь завтракал вместе со свитой, а иногда отдельно. Затем все расходились по палаткам или выполняли поручения. Ездили на переправу, присутствовали на смотру проходящих войск, посещали вместе с государем госпитали Красного Креста, из которых два находились в нескольких шагах от бивака. Там боль и кровь, страдание и стоны, и та же пыль, и зной, и духота.